Спасибо одиночеству (сборник)

Мясо будет, сыр, молоко и прочее. Это рентабельно и даже очень. Лет через пять окупиться должно. Иностранцы этим делом здорово заинтересовались по той простой причине, что ничего подобного в России нет ещё.

Толстяк, поначалу слушавший с надменной полуулыбкой, под конец явно был обескуражен цифрами и выкладками.

– Козье молоко – это прекрасно. – Он пузо почесал. – По своим целебным качествам…

– Козы – наше будущее, – перебил работник сельского хозяйства. – А вот козлы должны остаться в прошлом.

– То есть, как это? – Толстяк опять настороженно глянул на него. – Козы и козлы, они же друг без дружки…

– Нет! С козлами надо разбираться! – решительно заявил предприниматель. – Я как раз поэтому лечу в командировку…

В проходе между креслами вновь замаячила «живая куколка», призывая пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни безопасности.

– Не договорили, а жаль! – Добродушный тюлень подмигнул. – Интересно было бы узнать, как вы с козлами разобраться намерены.

Словно спохватившись, предприниматель помрачнел и, отвернувшись к иллюминатору, начал нервно ногти грызть.

Разборку он задумал прескверную, хотя опять же, как на это посмотреть. С точки зрения закона – да, криминал. А ежели по совести судить – так в самый раз. «Тут логика простая, – размышлял он. – Если государство не шевелит мозгами в отношении защиты своих граждан – значит, граждане сами мозгою должны шевелить».

Глава 14

Северная столица встретила его свистящим ветром вперемежку с дробовым зарядом крупного дождя – по крышам по стёклам так пощёлкивало, точно град горстями наотмашь лупцевал. Непогодица, правда, скоро прекратила полоскать деревья и дома. Солнце вприщурку стало проглядывать из-за туч – золотые зайцы побежали по мокрому городу.

С каким-то виноватым, пришибленным видом солнце поморгало, поморгало и опять смущённо схоронилось за косматым пологом. Стало тихо, так тихо, что капли с крыши клацали, как шляпки от гвоздей, забиваемых под окнами и под деревьями. Туманец над Невою закучерявился. Узорным багрецом рваной позолотой над питерской землёю догорал октябрь – листву разметало по улицам, площадям и многочисленным каналам.

Уже вечерело, где-то за городом зябко подрагивала полоска зари, не зажатая чугунными тисками туч – кровавые отсветы брызгали в каналы, растекались по Неве. Там и тут фонари зажигались – золотыми иглами отражение втыкалось в воду, местами почти чернильную. Картинками и огненными строчками вспыхивала неоновая реклама – точно осколки семицветной радуги в большом калейдоскопе. Сильней запахло сыростью, гнильцою дерева – железоподобный сибирский листвяк много лет стоял в воде и под водой.

Полынцев хотел в тот же час, в тот же миг – как только приземлится – взять такси и ехать на квартиру своей бывшей супруги. Но теперь, оказавшись в любимом городе, он был подхвачен вихрем воспоминаний, которые здесь притаились едва не за каждым углом. А кроме этого – тень Достоевского, о котором он думал и много читал в последнее время – великая тень словно ходила за ним по пятам. «Тень» заставляла его обращать внимание на то, что раньше он бы не увидел: огнём весёлой жизни сверкающие окна ресторанов и отелей внезапно освещали согбенную фигуру человека, при помощи костыля копавшегося в мусорном баке. Молоденькие жрицы любви – представители древней профессии – попадались ему в затенённых местах. И тут же – встречались пожилые ленинградцы, идущие рука об руку. То и дело замирая с громко бьющимся сердцем, он печально всматривался в каменные дебри Петербурга, населённого новыми русскими – и не только русскими – Раскольниковыми, ради копеечной выгоды способными угробить не только старуху-процентщицу, но даже и самое невинное дитя. И в эти мгновения душу его опаляло предчувствие чего-то неизбежного, неотвратимого, что может с ним случиться в этом городе. И вслед за этим огненным предчувствием приходила твёрдая уверенность: будь, что будет, так надо.

Небо чернело, точно обугливалось; тучи наползали со стороны незримого Финского залива, откуда шли порывы чистого морского воздуха, которым Полынцев по молодости не мог надышаться – любил бродить по берегу залива, слушать по весне разбойных соловьёв…

Снова дождик пробрасывал – реденький, робкий. Над вечерним Питером восходили купола церквей и храмов – зажигалась подсветка. И нестерпимо вдруг захотелось оказаться под спасительной сенью какой-нибудь Божьей обители, постоять и помолиться, душу согреть возле свечи, возле святого образа.

Становилось неуютно и промозгло. Нужно было о ночлеге позаботиться, а он всё бродил и бродил, будто искал вчерашний счастливый день. Попадая в тупики или в район новостройки, Полынцев временами терялся: где он есть и как отсюда выбраться? Затем он повернул куда-то к Заячьему острову и на память невольно пришёл «Вурдала Демонович», тот могучий охотник, обдиравший зайца возле костра, когда они с Самохой забуксовали по дороге в аэропорт.

Он закурил, почти не ощущая горькой сладости проклятых папирос. Зубами терзая бумажный мундштук, он отрешённо смотрел на догорающие отблески заката на куполах и шпилях Петропавловской крепости. Смотрел на воду с рёбрами тёмной мелкой ряби. Смотрел – и вспоминал загадочного Блока, тоже когда-то стоявшего, может быть, как раз у этих парапетов. Какая безнадёжность и великая тоска должна овладеть человеком, написавшим:

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века – Всё будет так, спасенья нет. Умрёшь – начнёшь опять с начала, И повторится всё, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала.

Аптека. Улица. Фонарь.

«Зачем я вообще сюда приехал? – Тревожно озираясь, он голову в плечи втянул. – Бессмысленный и тусклый свет…

Всё будет так, спасенья нет… Зачем? Уронить крокодиловы слёзы над могилой дочери? Но если она не нужна была тебе при жизни, так после смерти и подавно. Что лукавить? Зачем ты припёрся? Пощекотать свои нервы острым ощущением от воспоминаний? Или всё-таки надо сельским хозяйством заняться – с козлами разобраться? Надо, надо! А зачем же я здесь?..»

Двигаясь дальше, он порой в темноте руки растопыривал впереди себя, точно слепой, беспомощный. Кресты на соборах, мимо которых проходил Полынцев, напомнили о крестах кладбищенских.

«Интересно, где её похоронили? На новом каком-то, наверно. Не на Пискарёвском, конечно. Поехать бы туда сейчас, посидеть в тишине… – Он прошёл мимо какого-то дворца, похожего на Дворец бракосочетания. – Кажется, вот здесь мы поженились. А вон там разводились… – Он посмотрел куда-то в сторону чёрной громады моста, выгнувшего спину над Невой. – Здесь не только люди, но и мосты разводятся. Так мне сказал какой-то зубоскал, который в тот день тоже развод оформлял со своею сударушкой…»

Глава 15

Вдруг сердце жарко жахнуло в ребро – и он остановился, ещё не понимая, что к чему, но уже взволнованно покусывая ноготь. Он увидел парня с телекамерой и машинально следом направился – хотя это и не по пути. Фёдор Поликарлович, как сценарист, хотя и бывший, заинтересовался телекамерой и вскоре неподалёку обнаружил человека, который, судя по всему, был режиссёром.

В районе Зимнего дворца они застопорились.

– Давай вот это крупным планом! – приглушённо попросил режиссёр. – Издалека, а потом наезжай трансфокатором…

Присмотревшись, Полынцев стал читать большой рекламный щит, с которого криком кричали необыкновенные забавы Северной столицы: «Две ночи царских утех в окружении раскрепощённых девушек и придворных шутов подарят вам незабываемое погружение в эпоху услад Распутина. Специальный интерьер, постановочное шоу и подарки с барского плеча».

– Вот это ни хрена себе – услады, – пробормотал Полынцев, стараясь держаться в тени.

Раздался нежный стрёкот телекамеры.

– Снял? – нетерпеливо спросил седоволосый режиссёр.