Спасибо за огонек

Кабинет Старика всегда действует на меня угнетающе. Вдобавок уже двадцать минут двенадцатого. Старика все нет. Лучше уйду.

Кто там стучит? Знают, что я в конторе один, и все равно стучат. Лицемеры. Как они любят притворяться робкими.

И чего мне тревожиться, не все ли равно, что говорит роскошная секретарша, пышнотелая секретарша, секретарша с серебряным фунтом стерлингов между грудями, секретарша-соблазн, секретарша с чересчур на мой вкус крупными губами, секретарша с овечьими глазами, секретарша чуть глуповатая, секретарша-конец-соблазну, — ну не все ли мне равно? Я и так знаю, что должен взглянуть на программу «Путешествие-Источник-Радости» и на имена сорока четырех туристов, предпочитающих проводить лето в Map-дель-Плата [40] , потому что в Пунта-дель-Эсте им обойдется на грош дороже. Для того мы и явились сюда. Чтобы она мне это показала. Только для этого, не больше. Итак, ей приходится наклониться, и я вижу, что скрыто под фунтом стерлингов. Какое безумие. Однажды она сказала Ансуэле, что весит семьдесят кило. Из них, я уверен, пятьдесят у нее спереди. Вселенская мать, молоконосная женщина — и так далее. Только будь она менее глупа. Пусть лучше оставит мне все. Я потом посмотрю. Я не могу спокойно работать с этой прирожденной кормилицей перед глазами. До свиданья. Сзади не так хороша. Бедра низкие, куда ниже, чем у Марселы или у Сусанны. Второй раз сегодня вспоминаю Марселу. Так и не знаю, помирилась ли она со своим Сесаром.

40

Мар-дель-Плата — курортный город в Аргентине на побережье Атлантического океана (провинция Буэнос-Айрес).

К тому же Сусанна умна. Чересчур. Теперь все кончилось. Через две недели восемнадцатая годовщина. Брака с чем? С кашей, с мылом, со всякой всячиной. Она меня раздражает, не влечет, а причину я не пойму. Я так хорошо ее знаю. Моя рука может вслепую найти на ней любую точку. Я знаю маленькую родинку, расположенную за большой родинкой, знаю шершавый кружок возле соска, длину пушка под мышками, угол каждого изгиба, полоску рубца на уровне аппендикса, знаю участки, где ее плоть сохраняет последнюю молодую упругость, и участки, уже становящиеся дряблыми, податливыми под нажимом моих пальцев, знаю позвонок с более выдающимся, чем у прочих позвонков, отростком, пышные ягодицы, в которых сосредоточена ее жизненная сила, теплый пах, блестящие коленки, талию, привыкшую к моему ритму. Последний раз было в четверг. Но еще будет много четвергов. И вторников. И суббот. Рутина становится неизбежной. Обычно начинается так: случайное прикосновение еще во сне, затем все более настойчивое и пробуждающее, пока не приходит ответ — сперва в виде содрогания, потом — как усталое эхо. Содрогание, возможно, вызвано чем-то другим, более волнующим, каким-либо сном или промелькнувшим воспоминанием. Усталое эхо — признание существующей реальности. Скажем так: для нее реальность — это я. Например, в четверг. Медленно повернувшись, она оказалась в моих объятиях, высвобождаясь из сна с хриплым мурлыканьем, в котором звучало «он» — возможно, «Рамон», но, возможно, и «Леон», и «Гастон». Нет, тут что угодно, только не ревность. Я никого не знаю с такими именами. Но ведь может оказаться, что я не знаю, а Сусанна знает. Да нет, я почти уверен, что она сказала «Рамон». Проблема не в этом. Проблема в унизительности рутины. Всегда прижиматься именно так, без какой-либо неожиданности для осязания, отдаваться друг другу лишь внешне, больше думая о той внезапной судороге, чем погружаясь в неповторимый экстаз, или взаимообмен, или борьбу, или горение, или просветление, или стон, или невстречу, или катастрофу, или блаженство — словом, в то, что мы, ради вполне понятного удобства, условились называть любовью. Бог есть Любовь, установил Иоанн-евангелист, и это правило без исключений, поскольку речь шла о некоем бесконечном символе; но что общего у того Бога с этой нутряной, нечистой, кровоточащей, беспамятной, бурной, возвышенной, грязной любовью? Во всяком случае, Бог есть Любовь, но любовь не есть бог. Я ее целую, да, целую, и я не лицемерю. Целую так, как мог бы укусить — и иногда кусаю — или съесть, разжевать и переварить. Тут какая-то отчаянная потребность, я даже сказал бы, долг пометить другого, другую, хотя бы своими зубами, пусть даже иные из этих зубов искусственные. Оставить свою метку — это дело жизни или смерти или только смерти, потому что тут подспудное стремление преодолеть смерть, продлить существование после своего конца. И для этой цели одинаково пригоден и ребенок, и какой-нибудь шрам. А в общем-то, ребенок — это тоже шрам. Недурное определение, можно предложить Академии. Ребенок — шрам любви.

Итак, вот программа «Путешествия-Источника-Радости». Путешествие сопровождается музыкой, не менее тридцати процентов из которой — Гардель, остальное по желанию, но музыка только популярная, не пугайтесь, мальчики, никакого там Баха, или Прокофьева, или Бартока. «Путешествие-Источник-Радости» снабдит вас гидом, знающим наизусть двести девяносто три анекдота, в том числе двадцать пять достаточно сальных — для мужского контингента. «Путешествие-Источник-Радости» сулит вам Неиссякаемый-Источник-Горести в виде досадных ежемесячных взносов, которые вам обеспечат жизнь впроголодь на несколько полугодий. Путешествие-Источник-Радости уничтожает вас как индивидуальность, позволяя вам неощутимо, но с затратами включиться в Великое Целое, именуемое Коллективной Экскурсией. Путешествие-Источник-Радости, сокращенно ПИР, думает за вас, страдает за вас, трудится за вас, наслаждается за вас, наживается на вас. «Если хочешь с комфортом объездить мир, спеши обратиться в контору ПИР». Да, этот поэт пошевелил-таки мозгами. Поместим до и после текста рекламы. Прекрасно. Пусть же войдет роскошная, пышнотелая, глупая и так далее секретарша.

— Я поставил свою визу, сеньорита. Думаю, стишки надо поместить до и после текста рекламы.

Славно ехать по Рамбле [41] . Это лучшая пора дня. Единственный час, когда вести машину — отдых. А может, я убедил самого себя, и для меня тоже Путешествие — источник радости. Вот здесь, на этом месте Рамблы, да, именно здесь на прошлой неделе лежал убитый. Даже сейчас вспоминаю с дрожью. Какое ужасное лицо. И однако всякий раз, когда проезжаю это место, воспоминание чем-то приятно. А какой страшный был язык. Уф! Почему же оно меня и отталкивает, и влечет? Первый покойник, которого я видел, не был отвратительным. Лучше буду вспоминать того первого покойника. Я три раза вбегал в комнату, и три раза мне велели вести себя тихо. Я знал, что они правы, только забывал. Гам, в глубине комнаты, в самом далеком от окна углу, лежал, нет, лежит мой двоюродный брат, лицо у него белое, как простыни, руки тоненькие, неподвижные. Больше ничего нельзя сделать, сказал дядя Эстебан, держа платок у глаз, и все женщины вышли в сад, чтобы там тихо плакать. Месяц тому назад Виктор упал возле клумбы с геранью, и все помнили, что кровоподтек казался бледно-красным и тусклым рядом с кричаще ярким цветом этих целебных растений. Под вопли и плач теток его подняли, уложили на двуспальную кровать, и с тех пор к нему все ходят врачи в халатах и делают уколы, приходят родственники и спрашивают, как его здоровье. Я — весь ожидание. Не могу играть в лошадки, нет партнера. Тем более в прятки — не от кого прятаться. Странно, но с тех пор, как Виктор заболел, мне неинтересно играть одному. Даже с солдатиками. Кое-как обхожусь камешками, шариками, юлой. Но юлу не всегда удается запустить, и она мне надоедает. Зато в игру в камешки я от одиночества внес несколько вариантов. Иногда я просто бегаю, издавая разные звуки — начиная с паровозного гудка до ржания, а также подражая сирене молоковоза и крику разносчика газет в нашем околотке. Играть одному интересно, когда ты сам этого хочешь, сам предпочел обходиться без друзей, а не вынужден обстоятельствами. Но еще меньше нравится мне быть возле взрослых. Все они ужасно озабочены болезнью Виктора. Мною никто не интересуется. Я просто здоровый мальчик, который вовремя ест свой суп и чурраско [42] , предварительно разрезанное мамой на кусочки. Нормальный здоровый мальчик, которого не надо потчевать уколами и сыворотками. Иногда мне хочется, чтобы у меня тоже было кровоизлияние, но я сразу спохватываюсь — как бы там ни было, а по саду бегать лучше. Три раза я забежал в комнату, но теперь уже не забываю, что так нельзя. Вхожу молча, очень осторожно, на цыпочках. Все разошлись. Все, кроме тети Ольги, которая, после многих бессонных ночей возле умирающего сына, уснула в плетеном кресле — голова у нее откинута назад, руки заломлены от отчаяния и усталости. Она не причесана, полуседая прядь свесилась на нос и подрагивает от прерывистого, всхлипывающего дыхания. Впервые я осознаю, что лицо у тети старое, изрезанное морщинами. На кровати лежит неподвижно, с закрытыми глазами Виктор. Я тоже застываю в неподвижности, но у меня глаза широко открыты, и взгляд бегает по множеству предметов на этажерках, на комоде, на ночном столике. Там лежит, например, полевой бинокль, дядя Эстебан однажды дал мне его, чтобы я увидел совсем близко и очень большим лицо Папы, которое у стоявшего вдали на дорожке Папы было без бинокля совсем маленьким. А вот книги с народными костюмами разных стран и том испано-американского словаря, где есть флаги. Вот красный конструктор с незаконченным подъемным краном. И моя грифельная доска с мелом. Все это требовал Виктор в первую неделю, когда он еще мог сидеть, разговаривать и даже иногда капризничать. Я стою, не шевелясь, смотрю и жду, сам не знаю чего. Среди простынь чуть движется исхудавшее личико Виктора. Совсем чуть-чуть, но движется. Он открывает глаза и как будто глядит вверх. Медленно шевеля губами, что-то говорит, но без звука. Я не в силах подойти. Я прирос к полу. Но мне и не хочется подходить. Происходит что-то важное, и я это знаю даже до того, как голова Виктора с бессмысленно открытыми глазами поворачивается к стене. Тетя Ольга всхрапывает, стонет. Вот она шевельнулась в кресле, но продолжает спать. И мне не хочется быть здесь, когда она проснется, не хочется видеть неминуемый взрыв отчаяния. Теперь я все же делаю тихонечко один шаг и протягиваю руку к полевому биноклю. Нечаянно я взял его наоборот. Смотрю в бинокль на кровать и вижу голову Виктора — крошечную, далекую, едва различимую, словно она уже в другом мире. Но я не удивляюсь. Кладу бинокль на полку и, затаив дыхание, выхожу на цыпочках. Смущенный, оторопелый, как лунатик иду в сад, а там Папа, он идет, он пошел мне навстречу. Он сразу все понял, понял, что произошло, что я видел. Он провел рукою по моей голове, потом положил руку на мое плечо. С минуту помолчав, взял меня за подбородок и приподнял мое лицо — быть может, чтобы убедиться, что я плакал. Глаза у меня, наверно, были изумленные, но сухие.

41

Рамбла (Набережная) — проспект в Монтевидео, тянущийся вдоль берега реки Ла-Плата.

42

Чурраско — жареное мясо.

Как странно, а теперь я плачу. Чуть-чуть, но плачу. Опущу стекло, пусть ветерок осушит глаза. Не надо, чтобы Сусанна что-то заметила. Неужели после сорока легче заплакать, чем в восемь лет? Не знаю. Вот скотина! Обгоняет меня справа. Ну конечно, за рулем, видимо, женщина.

Мне всегда нравилось лежать вот так. Плашмя на скале. И смотреть на море. Почему у меня такие волосатые ноги? Ах, вон та девушка. Хороша, только кожа слишком белая. Ох, какой ожог, бог мой. И никак не скажешь, что этот тип очень нежно ее обнимает. Нет, лучше буду смотреть на небо. Ни единой чайки. Простыни были холодные. Вверху, высоко-высоко, недосягаемый, весь в пятнах потолок. На длинном шнуре с пятью мухами неподвижно висела лампочка. Семь лет, че [43] , сказала тетя Ольга. Пошлете его в какой-нибудь колледж? Надеюсь, в частный? Папа ответил, что с этим трудностей не будет. Если пошлете в частный колледж, говорит она, то, конечно, трудностей не будет, потому что там хорошо учат и потом он наверстает потерянное время, а вот из городской школы они выходят уже здоровенными жеребцами и вдобавок ничего не знают. Тут Папа невозмутимо спрашивает: а ты в городскую школу ходила? Мама засмеялась, а он нет. Ольга, конечно, тоже не смеялась. Может, мы и пошлем его в частный колледж, но не из-за твоих доводов, а чтобы он выучил язык. Ах, удивилась тетя Ольга, в английский? Нет, в немецкий. Прямо теперь? Прямо теперь, сказал Папа, этот язык мне нравится, и я хочу, чтобы он учил его с детства. Значит, конец, думал я, лежа в постели. Простыни были холодные, да, они холодные, но Мама хорошо меня укрыла. Мне исполнилось семь лет. Конец всему, и я не очень уверен, что перемена будет мне приятна. Колледж, любой колледж, все равно какой. Что, собственно, означает «городская школа»?! Чем она отличается от «частного колледжа»? Колледж — это труд, это другие ребята, приказы, которые надо выполнять, учителя, задания. Стало быть, я уже на пороге жизни с обязанностями. Иногда приходит Виктор, и мы играем в лошадки, в прятки, но мне приятней быть одному, одному с моими игрушками, — придумывать свой мир, сочинять истории, воображать всякие подвиги, битвы. Авантюрные склонности, говорит Мама. Скорее критические, чем авантюрные, говорит Папа. В эпизоды собственного сочинения я ввожу себя. Холм, самолет, маяк. Я непременно помещаю себя на возвышении, чтобы обозревать всю панораму. Мне нравятся оловянные солдатики, потому что я могу их двигать туда-сюда, сосредоточивать, разделять, валить, угощать, считать убитыми. Делать все то, что полагает себя вправе делать человек, мнящий себя властелином сотен неподвижных существ с застывшими прямыми руками и неизменной стойкой.

43

Че (исп. che) — междометие, примерно соответствующее русскому «слышь».

Наконец появляется чайка. Когда я ложился спать, у меня всегда было чувство, что я беззащитен, открыт для какой-то опасности, грозящей сверху. Так было, например, когда я глядел на грязный, весь в пятнах потолок, который мог обрушиться. Однажды он таки обрушился на нашу кухарку, вот ужас-то. Так было, когда я смотрел на электрическую лампочку с ее светящейся спиралькой и пятью неподвижными мухами на шнуре. Я сочинял, нет, я сочиняю про них сказку. Когда придет Папа попрощаться со мной перед сном и погасит свет, мухи наполнятся темнотой, разбухнут от нее, превратятся вдруг в черных чудовищ и начнут кружить надо мною спящим, задевая меня своими лапами, которые станут огромными, мохнатыми. Я знаю, что все это выдумка, но испытываю жгучее наслаждение, создавая свой собственный кошмар для моего личного употребления, и в те немногие ночи, когда я во сне кричал, разрывая протяжным воплем густой, непроницаемый мрак, то был вопль искренний, непроизвольный, вполне иррациональный и истовый, словно я не был сознательным творцом собственного страха. В таких случаях в комнату входит Папа в полосатой пижаме — он включает свет, и, разумеется, опасность исчезает. Всю эту процедуру я знаю наизусть. Но успокаиваюсь лишь на время. По ходу моей сказки получается, что, когда зажигается свет, страшные чудовища снова превращаются в неподвижных мух на свисающем с потолка шнуре. В темноте происходят и другие превращения, из ночи в ночь разные. В углу стоит вешалка, и на ней всегда висит какое-нибудь пальто, куртка или плащ. Какими обыкновенными и безобидными кажутся они при свете дня или электрической лампочки. Но потом, во мраке, каждая вещь обретает свои истинные очертания. Всегда разные. В одну ночь, например, плащ — это носорог. В другую пальто-это жираф с головой гиппопотама. В ночь после моего дня рождения курточка вместе с кашне превращается в огромного быка с головой тети Ольги. Я никогда об этом не рассказываю. Это наша тайна — моих чудовищ и моя. Будет ли в колледже такая невыносимо густая темнота? Или там всегда будет солнце, как во дворе? Тут входит Папа, и я притворяюсь спящим. Он меня целует, а я что-то бормочу, будто во сне. Слышу щелчок выключателя. Опять темнота. Я ее ощущаю сквозь закрытые веки. Папа уходит. В правой руке я крепко сжимаю несколько оловянных солдатиков — мне не разрешают брать их в постель, ведь я могу оцарапаться или порвать простыни.

Я крепко их держу, но знаю, что в этот миг я уже не повелитель, не всесильный полководец, командующий армией, а безоружный мальчуган, не решающийся открыть глаза, чтобы продлить иллюзию, будто мухи на шнуре подчинились моему заклятию. Только открою глаза, мохнатая лапа коснется моего лба, рука выпустит солдатиков, и крик начнет медленно вонзаться в стену, которая отделяет меня от света, от Папы, от безопасности.

Эта девушка. Теперь, видно, и она согрелась. Никак не скажешь, что ее взгляд полон нежности. И надо еще доказать, что нежность — это главное. А какие были тайные чудовища у Густаво? В каком виде, в каких формах являлся ему страх? Два или три раза я видел его испуганным, но то были страхи внешние. Например, буря, пронесшаяся над домом в Пунта-Горда, или бульдог Магариньосов, когда Густаво, восьмилетний, мчал по дорожке на самокате, а пес кидался на решетку ограды. Но есть ли у него страхи внутренние? Вроде того, чтобы закрыть глаза и вообразить себя мертвым-мертвым или представлять, что тебя опустили на самое дно огромного, бездонного колодца. В нынешнем своем возрасте я уже отказался от попыток проникнуть в истинный мир моего сына, для меня закрытый; для кого же открытый? Такое бывает неуютное ощущение, будто он смотрит на кого-то поверх моего плеча, ища одновременно сопротивления и защиты, вражды и помощи. И этот кто-то — всегда Старик. Всегда ли? Не думаю также, чтобы с матерью у него была душевная близость. Но для Сусанны это не так важно.

Вода подходит к моим ступням. Она холодная. Десятки чаек. Сотни чаек. Ну довольно о чайках.

3

Не меньше десяти лет прошло, как я не был на карнавале. Мальчиком ходил поглазеть на представления, и они мне нравились. Теперь я их не выношу. Но надо показать карнавал этим янки.

— Don't you think it's very beautiful?

— Marvelous, it beats New Orleans.

— Oh no, I've been there.

— Really? When?

— Fifty nine [44] .

44

Не находите ли вы, что это прелестно? — Изумительно, лучше, чем в Новом Орлеане. — О нет, я там был. — В самом деле? Когда? — В пятьдесят девятом (англ.).

У нее столько веснушек. Как можно быть такой веснушчатой? У него нет веснушек, зато у него «кодак». Как можно без конца щелкать? Показались «головатые» [45] . Великолепная фольклорная сценка.

— Look at those heads.

— How wonderful.

— How funny.

— You think we are funny people?

— Of course you are.

— Sorry, we are not.

— Pardon.

— We are very sad people.

— Like the tango?

— Sure, like the tango.

45

«Головатые» — карлики с огромными головами, которых носят в карнавальных процессиях наряду с «великанами».

— Oh, I love tango.

— El choclo, for instance?

— Pardon.

— That means Kiss of Fire.

— Oh, yes, I love Kiss of Fire, d'you remember, Tom?

— What?

— But, Tom, we use to dance Kiss of Fire at the Havana Hilton.

— I see, Mrs. Ransom, you have been at Havana.

— Every season B.C.

— B.C.?

— Yes, Before Castro [46] .

Как им понравится эта повозка с симпатягой Люцифером, который щиплет толстуху за ягодицы? Смеются, еще бы.

46

Посмотрите на эти головы. — Как замечательно. — Как забавно. — Вы находите, что мы забавный народ? — О, конечно. — К сожалению, это не так. — Простите. — Мы очень печальные люди. — Как ваше танго? — Да, как танго. — О, я очень люблю танго. — Например, «Чокло»? — Простите, не поняла. — Это значит «Огненный поцелуй». — О да, «Огненный поцелуй» мне нравится, ты помнишь, Том? — Что? — Ну как же, Том, мы всегда танцевали «Огненный поцелуй» в «Гавана-Хилтон». — Я вижу, м-с Рэнсом, вы бывали в Гаване. — Каждый сезон, до новой эры. — До новой эры? — Да, до Кастро (англ.).

— Look at the Red One [47] .

А если сострить насчет "The Red Badge of Courage" [48] ?

— You know, Mr. Ransom, that is our Red Badge of Courage.

— I beg your pardon [49] .

— Our Red Badge of Courage.

— Sorry, I don't get it.

— You surely know the book, don't you?

— Oh, it's a book. A gaucho's story?

— Of course, Mr. Ransom, it's a gaucho's story.

47

Поглядите на этого Краснокожего (англ.).

48

«Алый знак доблести» (англ.). Роман американского писателя Стивена Крейна (1871–1900) о Гражданской войне в США.

49

Видите ли, м-р Рэнсом, это наш «Алый знак доблести». — Простите, не понял.