Спасите, мафия!

— Именно, — хмыкнул Скуало, разваливаясь на лавочке, аки принц на троне.

— Но есть также «внутренняя алхимия», ведущая к бессмертию, — продолжила я. — Считается, что его достиг Лао-Цзи, но я не об этом. Я как-то скептически настроена что к превращению свинца в золото, что к образованию зародыша самого себя в животе, вынашивании его в течении множества лет и вскармливании энергиями, после чего он выйдет через макушку, отбросив старое тело, и обретет бессмертие, — Скуало расхохотался. Понимаю, самой смешно… Но что поделать, такова в теории «внутренняя алхимия». — Повторюсь, я к этому всему тоже настроена скептически. Но! Почему Вы рассматриваете это всё так буквально?

— В смысле? — озадачился человек, не любящий, похоже, смотреть в корень проблемы.

— В прямом, — фыркнула я и пояснила: — Допустим, бессмертие недостижимо для тела, но для духа — вполне, и в этом Вы со мной согласны были, помнится, — Скуало кивнул. — А какой дух бессмертия достоин больше: жалкий и никчемный или сильный и чистый?

— К чему ты клонишь? — нахмурился мечник, складывая руки на груди. Ему там железка не помешает, не порежется? А то окропит мне лавочку своей кровякой еще, оттирай потом…

— К тому, что, по сути, внутреннюю алхимию можно, откинув все условности, интерпретировать, как работу над собой. Нет, не обо всех этих «зародышах» сейчас речь, а о том, что даже самый низкий человек, самая «тварь дрожащая» может стать чем-то большим, если всерьез за это возьмется и захочет измениться. Алхимики говорили, что для достижения бессмертия надо неустанно работать над собой, стремиться к совершенству, так почему бы нам, не стремясь к бессмертию, ни попытаться измениться в лучшую сторону? Это и будет алхимия. Внутренняя алхимия, превращающая жалкое существо в сильное.

— Не верю, что это возможно, — хмыкнул недоверчивый Суперби. — Если человек изначально слаб, сильным ему не стать!

— Физическую силу можно развить тренировками, а духовную нет? — скептически изогнула бровь я. — Допустим, у меня вялая мускулатура. Я составлю план занятий и, если буду его соблюдать, смогу стать сильнее, разве нет?

— Это физически, а духовно… — я не дала ему договорить, перебив:

— Не скажите. Допустим, человек был труслив. Боялся всего и вся. Скажем, у него было много фобий. А главное, он очень боялся темноты, — я грустно усмехнулась. — Представьте: он вдруг понимает, что его страхи мешают ему жить. Некое происшествие дает толчок к осознанию, и он спрашивает себя: «Кто я — тварь дрожащая?» После этого он решает измениться, составляет план и постепенно, день за днем, претворяет его в жизнь.

— От фобий не избавиться, — хмыкнул Скуало.

— Не правда, — пожала плечами я. — Я боялась темноты, но больше не боюсь. У меня была клаустрофобия, но сейчас я могу находиться в замкнутом пространстве. Я работаю над собой, меняю сама себя, и пусть я не достигну бессмертия, отделившись от собственной макушки, — я усмехнулась, — всё же закалю свою волю и сделаю душу сильнее. Знаете, говорят: «Душа должна работать». Я с этим согласна. Переживания, сочувствие, это всё должно быть. Другое дело, что это не обязательно всем подряд демонстрировать и не обязательно сочувствовать всем подряд. Ведь чем меньше тратишь энергии на окружающий мир, тем больше ее идет на самосовершенствование — это один из принципов внутренней алхимии. Я же его интерпретирую несколько иначе: чем меньше ты показываешь внешнему миру то, что у тебя внутри, тем меньше внешний мир влияет на твою душу, потому что всё в мире взаимосвязано, а закон сохранения энергии никто не отменял.

Повисла тишина. Мой нерадивый ученик сверлил меня взглядом и, поджав губы, явно раздумывал, стоит мне верить или нет. Но я ему сказала правду: я сумела избавиться от многих фобий, а ведь в детстве была настоящим кладезем для психоаналитика и психиатра, пишущего докторскую по фобиям. Я даже у психолога из-за этого одно время наблюдалась, который со мной терапию пытался проводить, правда, недолго — с фермы в город не особо-то наездишься…

Наконец, мне надоело это сверление меня взглядом — всё равно он не буровая вышка, а во мне нет нефти, и потому я заявила:

— Можете спросить у моих сестер, боялась ли я чего-то в детстве, например, темноты, а потом проверить меня, скажем, затолкав в темный чулан.

— И как понять, испугаешься ты или нет? — хмыкнул мой немного тормознутый на голову падаван.

— Товарищ, Вы вообще знаете, что такое «фобия»? — скептически выгнула бровь я. — Человек с клаустрофобией в лифте находиться не может, у него паника начинается, он всеми силами стремится вырваться. Этот страх иррационален, и побороть его крайне сложно. Если бы у меня еще оставалась эта фобия, я бы попыталась из чулана выбраться, я же таких попыток не предприму — мне там будет не вот прям как на курорте, но и не ужасно до безобразия.

— Хм… Ну давай попробуем! — усмехнулся недоверчивый громкоговоритель на адекватной громкости. — Если твои страхи подтвердит кто-то, кроме сестер. Ты могла договориться с ними еще с вечера.

Вот ведь параноик… И у кого из нас расстройство, интересно? Я фыркнула и подняла свои бренные кости с лавочки.

— Идемте, недоверчивый Вы наш, — бросила я угрюмо, и господин почти-рыцарь с дурными манерами направился следом за мной. Я повела его в свою комнату, благо, документы, а точнее, свою карту, заведенную на меня психологом, хранила до сих пор. А как же иначе? Это ведь символ моей преступной деятельности — мне тогда было очень любопытно, что обо мне пишет эта мадам, и я выкрала сию карту. Зато адреналина тогда было! Эх, ностальгия…

Выудив из верхнего ящика стола карту, где психолог делала пометки о моем состоянии, и отмеченную на первой странице датой заведения на меня «дела», поверх которой располагалась печать, я отдала ее мечнику. Тот взял документ, кстати, правой рукой, опустив левую, и, воззрившись на дату, заявил:

— И это доказательство? А если…

— Карта десятилетней давности! — закатила глаза я. — Неужели не видно по состоянию бумаги и чернил? Вы мне казались человеком куда более тонко разбирающимся в подобных вопросах.

Блондин поморщился. О, понимаю: неприятно признавать правоту другого человека, тем более того, с кем только что спорил.

— Ладно, верю, — проворчал он и, шваркнув мои документки на стол, уселся в мое же кресло, аки в свое собственное, с видом «Я здесь босс, а вы все пошли вон, холопы!» Пафоса-то сколько, гражданчик! А манер ни на грош… Положив левую руку на столешницу, мечник погрузился в изучение моего психического состояния десятилетней давности, переворачивая листы правой дланью. Может, я и идиотка, но всё же мне кажется, что левая кисть у него не действует. Присмотреться, что ли?..

Я встала слева от блондинчика, молчаливо ищущего знакомые буковки, и внимательно присмотрелась к черной кожаной перчатке, кстати, не стандартной, а несколько завышенной. Что-то было не так, а вот что, я понять не могла. Поисковик знакомых литер сдвинул руку чуть правее, и до меня-таки дошло, как до жирафа. Положение пальцев! Он ведь никогда не меняет его, кулак всегда сжат, но не плотно, а словно находится в расслабленном состоянии. И это могло значить лишь одно… Я как-то резко загрустила и, попинав себя за невнимательность к деталям, отошла назад и уселась на собственную койку. Было грустно и обидно: он такой молодой, а лишился левой кисти. Это ведь явно протез, хоть и очень качественный… Нет, мне, конечно, наплевать на этот громкоговоритель, но к физическим увечьям я отношусь с пониманием: это тяжело, это даже тяжелее, чем жить с сотней фобий. Потому я ему сочувствовала.