Спаситель

– Можешь смеяться, но я сказываю не о кучке беглых холопов! Среди нас казаки и целовальники, чернецы, посадские люди, земские старшины и даже купцы – лиши их нужи и получишь вящше!

– Чего ты хочешь?

Истома подошел к нему вплотную, так что Филипп вблизи увидел его проницательные серые глаза. И хотя Истома был высок, Завадский был еще выше и смотрел на него сверху вниз.

– Как стать таким как ты? Как научить людей бесстрашию?

– Для этого нужно самому стать бесстрашным.

– Я не боюсь смерти.

– Откуда ты знаешь, что такое смерть? Разве ты умирал?

Нечего на это ответить было Истоме, что растерянностью отразилось на его лице.

Завадский с Данилой сели в сани и помчали к ильму, а Истома все стоял, будто замершая статуя – в глубокой задумчивости глядя перед собой. И лишь, когда загромыхали сани по деревянному мостику, он обернулся и посмотрел им вслед.

***

Филипп тоже оглянулся на чудака незнакомца с горделивой осанкой и пристальным взглядом ребенка. Быть может в двадцать первом веке, и не сыщешь такого до одурения наивного поборника чести и все же было в нем что-то подкупающе искреннее, а между тем над самим Филиппом мысли довлели тревожные – ведь на кону если подумать жизни тысячи людей, которые доверились ему и среди них были те, кто стал ему особенно близок. Ответственность – тяжкая ноша лидеров. Однако провал здесь – конец «Храму Солнца» и испытав страх однажды, повторной угрозы власть не допустит – как историк он прекрасно это понимал. Сожгут, заклеймят, загнобят. Один рецепт против этого – полагаться на острое чутье свое.

– Данила, как вернемся, разыщи Акима. – Сказал Завадский. – Пора начинать.

Данила молча кивнул.

***

Снаружи хоромы томского воеводы Ивана Ивановича Дурново – будто двухэтажная казарма – темнобревенчатая, неприветливая – под стать неприступной томской крепости, не раз попадавшей в осаду за первый век своего существования. Убранство внутри просторно – сводчатые потолки, обилие окон, несмотря на сибирские морозы, широкие лестницы. Местами даже богато, особенно в главной коморе Ивана Ивановича на втором этаже – там царил причудливый симбиоз европейского и азиатского духа. На стенах вместо икон висели портреты, писанные неумелой рукой ссыльного поляка, на межоконной перемычке – на удивление искусно вышитый на сукне тигр, вставший на задние лапы. На другой стене – большие английские часы с боем. Дубовый пол покрывал персидский ковер, при входе лежала китайская голубая циновка с журавлями. На огромном столе, уютно вставленном между изразцовой печью и большим окном – ворохи свитков, перевязанных красными и золотистыми лентами, старинные книги, там же пара перламутровых чернильниц, серебряные подсвечники, изящный медный кувшин и два высоких кубка. Сам Иван Иванович сидел за столом в красном парчовом кресле и глядел на крепко сцепленные клетью-тарасой срубы, образовывавшие неприступные стены томского кремля.

Поглаживая квадратной ладонью бороду, воевода глядел в окно, за которым сгущались ранние зимние сумерки и слушал рассказ своего заместителя – письменного головы Семена Федоровича Бутакова о делах в далекой Москве.

– Стало быть, определилась власть. Чует мое сердце, грядут перемены и по нашим захолустьям. – Произнес он, сощурив глаза.

Сидевший в кресле у окна под вышитом тигром Семен Федорович улыбнулся.

– Да не рано ли, Иван Иванович, в ерихон сиповать? У «царя» того молоко на губах не обсохло.

– Елико стрелецкого голову казнили, стало быть обсохло, а паки молодой царь стрельцов в опалу сдаст.

– Без нужи-то стрелецкой яко царь?

– Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю – ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет – проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.

Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук – оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.

И впрямь – дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.

– Буде чахнуть посреди волокиты! – заполнил все пространство зычный голос Карамацкого. – Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!

Дурново почти незаметно поморщился.

– Что такое?

– Яко что – на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.

– Нынче не до охот, братец, – сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола, – дивят дела московские.

– Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович – кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.

– О том и речь, Осип Тимофеич. – Сверкнул умными глазами воевода.

Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.

– Небосе-то овый хлыщ сызнова смущает тебя?

Бутаков улыбнулся.

– Чем сиднем сидеть, принеси-ка мне кваску, стряпчий. Таже заплечных дел палом горло дерет, еже я сам орал, а не пытанный.

– Осип Тимофеич, – произнес с вежливой твердостью воевода, – Семен Федорович письменный голова, а не слуга тебе за квасом бегать.

– В самом деле? – наигранно удивился Карамацкий и поклонился Бутакову. – Ну, прости мя, боярин, я-де разумел, темный человек, еже голова – нешто вроде слуги.

– Шутишь все…

– Ин ладно, – засмеялся Бутаков, легко вскакивая, – есть дело и впрямь пить охота, кликну слуг за вином и квасом.

Когда Бутаков удалился, Карамацкий подошел к окну и продолжая улыбаться спросил:

– Еже делается, Иван Иванович?

– Ты мне о том скажи, Осип Тимофеевич.

– Не по нраву деяния мне ововы, – сквозь зубы чуть не прорычал Карамацкий.

– Не того ответа жду я от тебя.

Карамацкий вдруг снова улыбнулся, упер руки в бока, задрал голову.

– Мнится мне порой будто забываешь ты, Иван Иванович, еже сделал я для тебя и о том как посем уговорились мы дела вести.

– Вот именно, братец. Уговорились. Токмо я свое дело помню, а ты? Три ясачных отряда ограблены за седмицу – не многовато ли? Последний сбор с самоедов – под корень весь отряд вырезан. Что за разбойники с пищалями орудуют прямо у тебя под носом?

Карамацкий развернулся, грозно двинулся к столу с воеводой.

– Нет! Ты позабыл! – ударил он крупным кулаком с перстнями в стол, так что подскочили подсвечники и чернильницы. Карамацкий схватил один свиток, потряс им. – Аще лезу в дела твои?! Нет! – Свиток полетел в стол. – Сице еже ты лезешь в мои?!

Дурново тоже привстал, подавшись над столом.

– Твои?! – тихо со злостью прошептал он. – А с неполного сбора по ясаку чья полетит голова?! Донележ [до тех пор] из своего кармана добычу урежь, ин ежели дела такие устоятся, нас обоих снесет, а тут дела в Москве определяются. Оборотится сюда взор, не вечно зде быть захолустью. Помяни мое слово. Дощаник един, потонем вместе. Так что это не твои дела, еже и мои дела!

Несмотря на буйный нрав Карамацкий понимал – воевода прав.

– Почто сваримся, Иваныч. Я того не люблю, да и у тебя сердце нездоровое. – Сказал он улыбнувшись излюбленной своей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. – Аще бывало такое, во еже Карамацкий не управился? Сам ведаешь, Иваныч, ибо так.