Спецслужбы и войска особого назначения

Поэтому если даже подследственный, вопреки всем ожиданиям, выживал и отказывался под новой пыткой от исповедальных признаний, это не помогало — исповедь считалась самым верным критерием истины. Известен случай, когда доносчик, некто Петров, не изменив своего показания-извета, выдержал три пытки, но, тем не менее, был сослан в Сибирь на том основании, что ответчик по его доносу (Федоров) после второй пытки «будучи в болезни при отце духовном и в очной ставке с ним, Петровым, не винился и потом в той болезни умре…

Особое раздражение следствия вызывали излишне упорствовавшие («запиравшиеся») в своих показаниях или клиенты, которые, не выдержав ужасов пытки, часто меняли свои показания и тем самым навлекали не себя еще большее подозрение. Этих несчастных (как впрочем, и других тоже) могли подвергнуть иным, более изощренным пыткам. В «Обряде» приводится три таких пытки: «1-я: тиски, сделанные из железа, в трех полосах с винтами, в которые кладутся злодея персты сверху большия два из рук, а внизу — ножные два, и свинчиваются от палача до тех пор, пока или повиниться, или не можно будет жать перстов и винт не будет действовать; 2-я: наложа на голову веревку и просунув кляп, и вертят так, что оной изумленным бывает, потом простригают на голове волосы до тела и на то место льют холодную воду только почти по капле, отчего также в изумление приходит; 3-я: при пытке во время запирательства и для изыскания истины пытанному, когда висит на дыбе, кладут между ног на ремень, которым они связаны, бревно, и на оное начал становится затем, чтобы на виске потянуть ево, дабы более истязание чувствовал. Есть ли же и по тому истины показывать не будет, снимая пытанного з дыбы, правят руки, а потом опять на дыбе таким же образом поднимают для того, что чрез то боли бывает больше».

От различных пыток в русский язык попало немало слов и выражений: «узнать всю подноготную» — то есть вырвать признание, запуская под ногти жертвы деревянные спицы или раскаленные гвозди, «согнуть в три погибели», «в утку свернуть» — то есть притягивать голову к ногам с помощью веревки, в которую была вставлена палка.

Известны случаи, когда доносчик сам требовал пытки как подтверждения истинности своего доноса. Это называлось — «разделаться кровью в своем извете». В этом случае изветчик должен был наверняка быть уверенным в том, что он выдержит пытку и не изменит первоначального показания-извета и тем самым «сменяется кожей на кожу», то есть подведет под пытку уже ответчика, который мучений не выдержит. И действительно — так бывало часто, хотя и не всегда. Розыскная практика предусматривала и такой вариант развития событий: после ответчика, выдержавшего пытку и продолжавшего настаивать на своем первоначальном показании, вновь наступала очередь изветчика, которого во второй раз поднимали на дыбу и т. д. По традиции каждый должен был «очиститься» тремя пытками при обязательном условии сохранения верности первоначальным показаниям. Если же одна из сторон в ходе пытки меняла показания, то состав новых показаний проверялся пыткой также трижды. В итоге, количество пыток было неограниченное, но редко кто выдерживал более 4–5 розысков с пыткой в застенке.

Документы отражают просто уникальные случаи «очистительной» пытки. Так, в петровское время — в 1718 году — в застенке пытали подьячего Григория Семенова, который обвинялся в убийстве человека, но упорно отказывался признать вину. За два месяца он трижды был бит кнутом, причем поражает количество ударов (в других делах такого не встречается): 28 января — 55, 12 февраля — 60 (!) и 1 марта — 50 ударов, и к тому же еще он был «жжен огнем». В итоге, 16 марта был вынесен оправдательный приговор: «Подьячего Григория Семенова освободить на добрую росписку для того, что он в переменных речах с трех пыток и с огня в убийстве Федора Протопопова с себя сговорил» (то есть оправдался).

Правило трех пыток как меры достоверности действовало часто, но не всегда. Так, целый год тянулось следствие по делу двух торговок: Татьяны Николаевой и Акулины Ивановой. Первая донесла на вторую в произведении «непристойных слов» об императрице. Протокол 25 июля 1732 года фиксирует: «Жонка Татьяна с помянутой Акулиной в очных ставках и с трех розысков показала, что подлинно она, Татьяна, показанные ею непристойные слова от помянутой Акулины слышала, а оная Акулина с тою Татьяной в очных ставках и с трех розысков в показанных от оной Татьяны непристойных словах не винилась». Женщин было приказано пытать дальше. Такое упорство следствия по пустячному делу для того времени делу двух болтливых торговок было, вероятно, связано с особым интересом, который проявила к этому делу «сама» — Анна Ивановна — желавшая узнать, откуда идут компрометирующие ее слухи. И хотя было ясно, что они шли оттуда, откуда чаще всего и идут слухи, — с базара, но пытки продолжались: Татьяна была пытана пять, а Акулина — четыре раза, но обе, тем не менее, стояли на своих показаниях. В августе 1732 года дело было решено прекратить. Татьяна была наказана кнутом и сослана в Сибирь, судьба Акулины не была решена вплоть до 5 марта 1736 года, когда о ней, больной калеке, прошедшей четыре пытки, позаботился сам Бог.

Следует удивляться мужеству женщин, вынесших такое количество пыток, нужно было иметь могучее здоровье и несокрушимый дух, чтобы выдержать хотя бы одну пытку в застенке и даже так называемый «роспрос у дыбы по подъему».

Примечательно, что после каждого допроса под протоколом должны были расписаться не только следователи, но и сам подследственный, только что снятый с дыбы. Если он был не в состоянии это сделать, факт неподписания также фиксировался в протоколе (что было в деле Артемия Волынского, которому на дыбе сломали правую руку). Удивительно то, что в показаниях пытуемого могло не быть ни одного слова правды, но подпись должна была стоять подлинная. Совершенно так же было и в застенках НКВД — МГБ. Казалось бы, ничего нет проще — расписаться за подследственного или вообще отменить эту процедуру. Но людей пытками вынуждали удостоверить своим автографом чудовищную ложь на себя. И получалось так, что человека пытали не для того, чтобы узнать компрометирующие факты, а чтобы под придуманной следствием версией он расписался — нужна была подпись под признанием, а не само признание.

Пытка была апогеем следствия. С ее помощью не только уточнялись первоначальные показания и добывались новые. С помощью пытки следователи стремились «вытянуть» всю цепочку преступной информации, чтобы дойти, так сказать, до «автора анекдота». «И ежели, — читаем мы в протоколе допросов только что упомянутой выше Акулины Ивановой, — помянутая вдова Акулина покажет, что она те непристойные слова говорила слыша от других кого, то и тех велеть сыскать же в самой скорости и роспрашивать и давать с тою женкою Акулиною очные ставки и буде… учнут запиратца, то, как оной жонкою Акулиною, так и теми людьми… велеть розыскать в немедленном времени».

Следователи были убеждены, что за случайно вырвавшееся фразой кроется преступное намерение человека или группы людей, что «спроста» такие слова не говорят.

Идея заговора, «скопа» постоянно висела практически над каждым делом, которое велось в Тайной канцелярии, и для следователей было большой удачей обнаружить заговор или попытаться «организовать» его с помощью добытых под пыткой показаний. И здесь была даже не столько корыстная мечта отличиться, сколько распространенное представление о том, что государственное преступление не может быть без сообщников или людей, знающих о готовящемся преступлении. Обязанностью следователей было как раз выявить весь круг преступников, связанных с истязуемым.

В 1734 году в императорском указе Ушакову, расследовавшему дело смоленского губернатора князя А. А. Черкасского, говорилось: «Оное дело подробно изследовать, которым надлежит, несмотря и не щадя никого, розыскивать, дабы всех причастников того злоумышления и изменческого дела сыскать и до самого кореня достигнуть». В этом указе, как и в самом деле Черкасского, который, как потом выяснилось «вымышлял сам собою один», отчетливо видно желание властей раздуть заговор, связать воедино людей в преступном сообществе злоумышленников и изменников. По тому же сценарию развивалось в 1739–1740 гг. расследование «заговоров» Долгоруких и Артемия Волынского.

Презумпции невиновности, естественно, не существовало. В конечном счете человек говорил то, что от него требовали следователи, и только немыслимое мужество — выдержать три страшные пытки и не сойти с первоначальных показаний — могло спасти человека. Но это было крайне редко.

(Е. Анисимов. «Должен, где надлежит, донести», или в гостях у Андрея Ивановича // Звезда. — 1992. — № 5–6.)

ЧЕРНАЯ СОТНЯ

В исследовании Рэма Петрова и Андрея Черного хронология взаимодействия черносотенцев и тайной полиции такова.

Весной 1917 года бывший министр юстиции царской России И. Г. Щегловитов, приглашенный в Чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства по расследованию деятельности царской администрации (не путать с ВЧК), так объяснил причину появления черносотенных организаций в России: «…Они могут служить опорой».

Опорой кому или чему?

И почему именно они?

С классовых позиций ответить на этот вопрос трудно — черная сотня вербовала своих сторонников в самых различных слоях российского общества — от рабочих до аристократии. Объединяла черносотенцев общая программа: великодержавный шовинизм, поддержка жесткого автократического порядка (неограниченного самодержавия) и яростная, по принципу «цель оправдывает средства», борьба с любыми формами демократического движения в России.