Спич

— Кого?

— Хозяина. Он ведь должен вот-вот приехать. Не сегодня завтра. Звонил мне на сотовый…

— Разве, — пробормотал Евгений Евгеньевич как мог равнодушнее. — Выпьете со мной водки? — спросил, наполняя вопреки приличиям свою рюмку первой. Рука дрожала.

— Да нет… Впрочем, разве только одну рюмашку, работа, достала по самое не могу.

— Да-да, работа, — согласился Евгений Евгеньевич, не слушая и наливая соседу, судорожно повторяя про себя бежать, бежать…

— За знакомство! А то ведь здесь интеллигентного человека ни за что не встретишь! — сказал Членок и, не чокаясь, выпил.

Евгению Евгеньевичу вдруг представилось, что вечером, когда фотографа будут увозить в аэропорт, он мог бы пристроиться к нему в машину. При этом понимал, конечно, что из этой затеи у него ничего не выйдет. Взять только саквояж, чемодан оставить, к черту чемодан…

— Ну, мне пора, еще ни кадра не сделал. Вечером увидимся, — сказал фотограф и поднялся со стула.

— Конечно, конечно…

Евгений Евгеньевич даже не привстал, пожимая вялую руку фотографа, а, пожав, отвел глаза и опрокинул свою рюмку. Мавзолей себе отгрохал — вот что выдумал хитрый татарин. Безумцы ведь бывают особенно хитры. Все подстроено — отсюда и щедрость, все равно все должно было остаться здесь, в его усыпальнице — и деньги Евгения Евгеньевича, и его шуба… И Алим подстроен, и безутешные родные под балконом подстроены, вот ведь постановщик массовых действ. Бежать немедленно, сквозь землю провалиться, воспарить и исчезнуть, раствориться…

Увидеться фотографу по прозвищу Членок и Евгению Евгеньевичу, эстету и сочинителю собачьих кличек, не сужено было ни вечером, ни когда бы то ни было. Потому что этот поток гневных разоблачительных мыслей Евгения Евгеньевича прервал взрыв. Причем такой силы, что с грохотом рухнула, сорвавшись с петель, наружная дверь, и в холл ворвался смерч, несший песок, птичьи перья, катышки овечьего помета, обломки веток степных кустарников и редкие лепестки бордовых роз.

Эпилог

Дорогие гости! Дамы и господа! Друзья! Я рад тому, что вы откликнулись на наше приглашение… Эти слова повторял Евгений Евгеньевич, когда, обезумевший, выбежал в мигом опустевший холл. Что-нибудь узнать толком оказалось уже не у кого: исчез швейцар, исчезла охрана. Евгений Евгеньевич бросился наверх по лестнице. На его этаже все было как всегда — только помаргивал и без того тусклый свет, ставший совсем подслеповатым. Дверь номера оказалась не заперта. Худшие предчувствия охватили театроведа. Он бросился к сейфу, набрал код дрожащими руками, кейсы были на месте — один к одному.

Чемодан Евгений Евгеньевич действительно бросил. И компьютер оставил. Опустошил сейф, но двести тысяч по карманам было не распихать, набил банкнотами саквояж флорентийской кожи.

План был таков: по бетонке дойти до кишлака, что на пути сюда из аэропорта — кишлак Евгений Евгеньевич хорошо запомнил, дымки над саклями, или сакли — это на Кавказе? Там нанять хоть машину, хоть арбу до ближайшей железнодорожной станции — несколько тысяч рублей у него были. Да хоть бы и верблюда. И сговориться с проводником, деньги ведь есть, а на самолет без паспорта никак не попасть.

Он шел по бетонке, и скоро стало совсем темно — не видно было и луны. Евгений Евгеньевич чуть не угодил в воронку, оставшуюся после взрыва, но счастливо увернулся, обошел, так и не сообразив — откуда это посреди дороги такая внушительная яма.

Он шел и повторял про себя в такт собственным шагам, чтоб ноша была не так тяжела: Цезарь, за ним Август, дальше Тиберий и Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба, да-да, конечно, он наследовал Нерону, Отон, дальше забыл кто первый кто второй — Вителлий или Веспасиан, Веспасиан, кажется, перед Титом — хорошая, кстати, кличка, Тит для собаки-верзилы, Домициан, наконец, — кажется, все двенадцать. Светония Транквилла Евгений Евгеньевич, тогда еще Женечка, читал запоем в самые ранние годы, в квартире над кинотеатром Встреча, и вот, все, оказывается, до сих пор помнил…

Зазевавшись, больно споткнулся о камень. Посмотрел под ноги, камень неизвестной породы блеснул перед ним своей гранью, и Евгений Евгеньевич понял, что на небе проступили звезды. Нагнулся, взвесил на руке, сказал почему-то: кажется, и ты не всегда был минералом. Согласитесь, надо быть в особенном душевном состоянии, чтобы начать беседовать с камнями.

Цезарь, Август, Тиберий, Калигула… Навстречу Евгению Евгеньевичу по бетонке шла одинокая овца, в темноте под редкими сейчас степными звездами она казалась совсем черной.

— Тоже отбилась от стада, — спросил ее Евгений Евгеньевич, — пойдем, что ли, вместе?

Нет, не от стада, от отары, наверное, так нужно сказать.

Овца не ответила, но молча прянула в сторону. Возможно, ее напугал вид Евгения Евгеньевича, его красная косматая лисья шуба, малахай, рыжий саквояж флорентийской кожи. Евгений Евгеньевич, твердя римские императорские имена, в одиночестве двинулся дальше, и вскоре нам почти не станет его видно. А потом Евгений Евгеньевич и вовсе исчезнет в недоброй мгле, что опустилась на пустую холодную степь.