Список на ликвидацию

— Этого еще не хватало!

Я посмотрела на него сердито.

— Я другим маршалам не предлагаю держаться за руки.

Мы посмотрели друг на друга, и в наших взглядах были все годы, которые мы прикрывали друг другу спину, годы дружбы.

— Спасибо, — кивнула я.

Он улыбнулся, но глаза остались такими же серьезными.

— Всегда пожалуйста, но погоди благодарить, пока перестанешь ругать меня.

— С чего я тебя буду ругать? .

— Быстрое заживление означает, что все лекарства через твой организм пройдут быстрее, чем в норме, так?

Именно в этот момент у меня в руке случился такой спазм, что я чуть не рухнула на колени. Эдуарду пришлось подхватить меня, иначе бы я упала. Когда ко мне вернулся голос, я ответила:

— Ага.

— И такой серьезной раны у тебя не было с тех пор, как заразилась ликантропией.

— Без лечения противоестественными методами — не было.

Я сама слышала в своем голосе придыхание.

— И ты не знаешь, подействуют ли на тебя обезболивающие, или — как у всех ликантропов — слишком быстро выведутся из организма.

Я уставилась на него. Меня уже прошибал пот и на лице появилась бледность. Сильнее мне не побледнеть, не падая в обморок.

— Твою мать! — сказала я.

— Видишь? Я же тебе говорил, что ты будешь ругаться.

Он меня повез во внедорожнике с обожженной кормой. Мы поехали вслед за «скорой» в больницу, где нам предстояло выяснить, действуют ли на меня обезболивающие. Я была почти уверена, что нет.

Мать, и еще раз мать!..

Глава 24

Местную анестезию мне сделали прямо в руку, и доктор Филдс взрезал шрам. Он явно присутствовал на том же семинаре, что и Мэтт со «скорой», и сейчас в первый раз имел возможность проверить теорию на практике. Он совершенно честно сказал:

— Не уверен на сто процентов, что шрама не останется совсем, но состояние мышц и сухожилий станет лучше.

— То есть мы все это проделаем, и все равно могут остаться какие-то шрамы и ограничения подвижности?

— Да.

Наверное, я стала сползать с осмотрового стола, но рядом стоял Эдуард, и он положил мне руку на плечо и только качнул головой.

Черт побери!.. Он заставил меня лечь обратно и держал за руку, как обещал, черт и еще раз черт! Через час рука была взрезана, и местная анестезия при этом действовала. Нельзя сказать, чтобы это было приятно, и уколы были болезненны, а ощущение разъезжающейся под скальпелем кожи вообще противно, но это все еще цветочки, ягодки — это когда ее стягивали и накладывали швы. Ощущение всегда жутковатое, даже когда не больно по-настоящему. Мэтт со «скорой» даже спать не пошел, оставшись посмотреть, и множество других врачей и интернов тоже. Никто из них никогда не видел применения теории, и всем хотелось увидеть, хотя они оделись в костюмы полной защиты с лицевыми щитками — на случай, если брызнет кровь. Строго говоря, я была заразна, хотя многообразие инфекций свидетельствовало против этого. Но такое медицинское чудо не могло не вызвать у студентов-медиков невероятного интереса.

Мы с Филдсом уже обсудили, что швы должны быть рассасывающимися — просто на случай, если организм решит нарастить ткань поверх них.

— У вас вот так хорошо заживает? — спросил он.

— Явидела, что так бывает у других носителей ликантропии. Не хотелось бы рисковать, что придется снова оперировать для удаления швов из-под кожи.

Он с этим согласился.

Уже была наложена половина швов, как начало проходить действие местной анестезии.

— Обезболивающее выдыхается, — сказала я.

— Пришлось бы ждать, пока подействуют новые уколы, а у вас уже заживает, миз Блейк. Может потребоваться новое иссечение раны и швы? — или же я могу накладывать швы сейчас с опережением процесса заживления.

— Анита, посмотри на меня, — сказал Эдуард.

Я повернула голову — он стоял напротив доктора, глядя на меня спокойными глазами, и я кивнула.

— Делайте.

Я держала Эдуарда за руку, не отводя от него глаз ни на секунду, как не смотрела ни на кого никогда, а доктор Филдс лихорадочно накладывал швы, стараясь опередить процесс заживления. Даже с некормленым несколько дней ardeur 'oммой организм заживлял раны слишком быстро, и медпомощь не успевала. Вот блин!

Эдуард тихо говорил мне что-то, говорил о деле, стараясь навести мои мысли на работу. Какое-то время это помогало, потом анестезия выдохлась окончательно, а швы все еще накладывали. О работе я думать уже не могла. Он стал рассказывать о своей семье, о том, как управляется Донна в своей метафизической лавке, про успехи Питера в школе и в боевых искусствах. Сейчас зарабатывает второй черный пояс. Бекки с ее музыкальным театром. Надо же — он все еще возит ее на уроки танцев дважды в неделю. Этот факт мне настолько понравился, что я даже сказала:

— Хотела бы я посмотреть, как ты сидишь в зале ожидания со всеми этими мамочками из пригородов.

Он улыбнулся мне улыбкой Теда:

—Приезжай в гости — посмотришь.

— Договорились, — ответила я и сосредоточилась на том, чтобы не завопить.

— Кричать вполне можно, — сказал доктор Филдс.

Эдуард объяснил вместо меня:

— Стоит ей один раз крикнуть — и она уже не остановится. Лучше не начинать.

Филдс глянул на Эдуарда, задержал на нем взгляд на мгновение и снова помчался зашивать разрез. Ему пришлось мне сказать, что работа закончена — вся рука была сплошным комом боли, будто горела или... нет у меня слов для этого ощущения. Охрененно болела рука от верха раны до самого низа и еще в пальцы отдавало. Аж тошнило. И у меня были две задачи: не заорать и не сблевать.

Филдс дал нам какие-то таблетки.

— Это поможет ее успокоить на время, дать организму заделать повреждения.

— Надолго? — спросил Эдуард.

— На час, на два — если повезет.

— Спасибо, док, — сказал Эдуард, взял таблетки, но что с ними сделал — я не видела. Мир сузился до участка пола перед глазами, я сосредоточилась на дыхании, просто на существовании и попытках подавить боль или хотя бы вытерпеть ее.

— Кресло нужно, чтобы довезти ее до двери, — сказал кто-то.

Я не стала говорить, что мне оно не нужно: боялась открыть рот, чтобы не отдать все, что за день съела. Раз я не стала спорить, Эдуард тоже не стал. Так что я уехала из больницы в кресле на колесах, которое толкал один из медиков-зрителей. Оказалось, это медбрат, пытавшийся развлекать меня разговорами, и оказалось, что у него черт-те сколько вопросов о ликантропии. Ответов — вот прямо сейчас — у меня не было.

Эдуард перед посадкой в машину скормил мне одну таблетку. Я не стала спорить. Не могла вспомнить, говорил ли доктор Филдс, что это за лекарство, но оно оказалось сильным, потому что я только помню, как заурчал двигатель и сел за руль Эдуард, а потом я заснула.