Сплетение душ
Шрифт:
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице. Прямо беда!
Пришлось закрывать её под замок до конца рабочего дня. (Это мою маму – одну из самых мудрых женщин, каких только я видела на свете.) И наревусь, и нарыдаюсь порой…
То уйдёт в гости к чужим людям.
Однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла. В другой раз с вокзала, где она раздавала плетёные коврики пассажирам, её увезли
Больно было видеть её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки. Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно пела одну и ту же похабную частушку:
Эх, милка моя,шевелилка моя!Сама ходишь шевелишь,а мне пощупать не велишь!Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем. Просили спеть ещё.
И это была не чья-нибудь посторонняя женщина…
Это была Мама. Моя мама. Любимая мама!
И беда даже не в том, что она лишилась разума. Нет. Трагедия, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек смог почувствовать себя по-настоящему счастливым в нашей стране, только повредившись рассудком…
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью.
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
Всё жутко. Нелепо. Как в жизни…
Больше меня здесь не удерживало ничто. Мы переехали с мужем к нему на родину, в Горьковскую область, в родительский дом.
Много позднее руководители страны открыто покаялись и решили выплатить компенсацию репрессированным семьям. За разорённые родовые гнёзда, за погубленную жизнь, за унижения…
Господи, да мы сроду-то не копили обид, а тут последняя горечь с души ушла. Кто бы знал, что доживу до такого!
Прямо из Правительства Карелии мне пришло извещение о денежном переводе. Я разволновалась: не знаю, за что и хвататься.
До почты иду, людей сквозь слёзы не вижу.
Подаю паспорт. Благодарю женщин за приятную новость, получаю квиток: «За конфискованное имущество: четырнадцать рублей сорок две копейки. Минфин КАССР»…
Бутылка водки стоила по тем временам десять рублей.
Эпилог
Я перевернул последнюю страницу рукописи.
Как всё непросто…
Но не нам судить прошлое!
Нам бы хоть с настоящим как-то разобраться.
А пока считается, что «мы прорвались с боями из Бухенвальда в Освенцим».
Откровение родительских рукописей взволновало меня.
Я бережно уложил эти пожелтевшие страницы и вышел из горницы.
В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь.
Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась, и луч света через прореху падает на зелёный кустик. Берёзка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак.
Тихо. Таинственно. Как перед службой в церкви.
Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.
Раньше чердаки густо засыпали землёй – вот и прижились два зёрнышка, занесённые сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко осветило и обогрело. Тянутся деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.
Погибнут они здесь!
– Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.
Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы – в ответ.
Владимир Ерёменко
Сердце говорит и болит.В небо распахнулось пальто.Как в глубоком детстве, навзрыд,Родину люблю ни за что.Юность истощилась, как мел.Опыт не велик и не мал.Песен не испел – не умел.Гимнов не сложил – не желал.Каково ей – мне ли не знать, —Нас не порознь клали под гнёт.И отца ей отдал, и мать.И себя отдам, как возьмёт.Ступишь в синеву – и забыт.Сроду не копили обид…Сердце говорит и болит.Просто говорит и болит.