Спокойные поля

Солидарность господ — победителей и рабов, соединенных на миг почтеньем к монаршему титулу; это ли не окончание войны, благородный, сардонический финал.

Эпоним бесплодия и безмолвия, мумия, взяв посредником Гарсиласо, первого латиноамериканца в истории, извергает из себя новую на континенте словесность — в знаменательнейшем романе ее дети, играя, волокут из угла в угол непомнящих пересохших старушек, по крайней мере одну, свою бабку и тетку.

Не побрезгуем и четвертым. Безадресное, ко всякому, кто услышит, обращенье живых. Остановленность умерщвленных, просящих о том же, они сами не знают, о чем, как, впрочем, и мнимо живые. Мольба и взывание, поскромней, не таким торжественным слогом. Простое выражение, выражение как жалоба, думал ли о ней Гарсиласо.

Профили освобожденных

Мысль развернуть эти профили освобожденных внушена была предрассветной порой, муторность которой достойна того, чтобы самостоятельно владеть каким-нибудь текстом, и так еще будет, я полагаю. Учитывая, что побужденье к очерчиванию каждого из предлагаемых профилей тоже навеяно заполуночным сквознячком, шептавшим тему, исходное впечатление, цвет карандашный и выбор героя, греза, дай только ей на письме разгуляться, извратила бы объем повнушительней, чем десяток-другой страниц. Противник тумана, я хотел рассказать о привидевшемся по возможности ясно, причем степень ясности и, как результат, понимание смысла оконтуренных фигур должны увеличиться от их соседства — я безропотно исполнил приказ, сделавший меня своим проводником.

* * *

Моя расплющенность в школе. Мозг протестует разложить систематично, для жизни ли картина? Чересчур для жизни, в эссенциальном, формульно-скрижальном ее выражении. А эпизоды — беспременно; эписодии, вывожу я дрогнувшей рукой, дабы, как в детстве, любознательный мальчик, проскандировать из однотомника терракотовых греков. Изнемогающая оскорбленность, будто с макушкой окунули в мазут иль в нужник. Горячий Эн Эн в капитальном, навеки единственном своем фолианте, сам себе сострадает в широких страницах: десять лет проползал под партами, и носками ботинок по ребрам, почки тоже отбиты. И без этих крайностей в ощущениях брат. Заусенистым утром, недоварив завтрак в желудке, чуть что готовом опорожниться от напряжения нервов, и мечется, порхает трясогузкино сердчишко, вбегал, мечтая выплакаться, ужасаясь разрыдаться, в цементную зябкость предбанника-вестибюля и неизменно, понимаете ли, неизменно опаздывал, какая-то патология, я не мог прийти вовремя, просто не получалось, сколько б по месту порока ни заставляли с переполненным мочой пузырем на елозящих ножках выстаивать под часами, чтоб спустя двадцать проклятых минут шутовское фамилие высмеять на телептицей, как горбатенький всхлипнул поэт, барабанной, горнистой линейке, сколько бы сам, и ведь домашние ласкали заботой, ни заклинал себя сжиться с будильником, — нет, запинался, не успевал добежать, мелкая внутренность бунтовала, ибо там, за порогом меня ждал, меня ждало и ждали — сейчас, если не погнутся слова, более нежели. Ах.

Двурогая тюркско-русская школа, яичный утренник зимы, в ряженке осень. Перьевыми вставочками, циркулями, бритвами исколоты-изрезаны столешницы, достоинства мальчишечьего низа дарованы отроковицам, чьи бугорки, всхолмления, припухшие регалии, еще без пеленающих грудных покровов, видны чрез проймы блузок, коль высоко приподнят безрукавный локоток; мне, прыщеватому пузану, заказана их взаимность. Скипидар коридоров, кисло пахнут классы, подсобки, в стакан простокваши окунается масляный, солью присыпанный пирожок, то мясное с тем же молочным посейчас отрыгивается из недужного брюха, азиатские дыры уборной. Левкой, фенол, башлык заледенелый, и маки сохлые, как головы старух, восседая орлом, бормочу из распахнутого, с упокоившимся листовертнем, забытого отцом на подоконнике изборника, в матерчатом укрытии скорее короб, чем ларец, чья головокружашая детскую голову ворожба, чья нервная магнетичность… я вас прошу, не сегодня, но старшие мальчики, втихаря накурившись, влекут участвовать в игре «фирдоуси», устав которой, данный поколениям, диктует, сняв штаны, соревноваться в громких газах, тебе ж на пользу, здесь хоть не смущайся. Да, не спрячешь правду, как ударяюсь пахом об козла, как застреваю поперек коня, а чтобы на канате подтянуться — курам на смех, вот подступают, скидавай, мы у нас без штанов голый зад без трусов армия армия все на службу пойдем по-мужски. Что ж, душой не кривят: вся школа от нижесреднего офицерства, проросла военная косточка, из войскового даже плебса, кашеварно-каптерного охлоса — анатолий торшин, прапоров сын, мне пускает в глаза дым казачьей махорки, но я остерегаюсь без штанов, не в смысле гордый, а экзема, ней-ро-дер-мит, зажегший зудом бедра, ляжки, которые, брезгливо осмотрев и красную коросту вежливой перчаточкой потрогав, старец доктор самуил дыхнэ прописывает не чесаться и ногти остричь велит маникюрными ножницами, к половозрелости рассосется. Ему назло пятернями сколько влезет скребусь, павиан зоосада. Звонок спасает пунцовую бледность. Застегиваюсь до нового раза. В раздевалке физвоспитания галимзян кадыров, непонукаемый дерзкий татарин, на четвертную ж осьмушку кулябский, даже, кто разберет, бадахшанский таджик, отпрыск майора особо свирепых частей, заскорузлой черепашкою ногтя щелкнул меня по фитюльке, партизанчику в кисее тренировочных брючек, чтобы наглядней было свибловой, ярящейся, словно кипучее молоко. Долгие лета я впитывал ее пышность, издали, со скорбью в промежности облизывал ее мокрое от слободского блуда лицо, а что с ним стало потом, — светик свиблова в ее полуобмороке, в самоотдаче оргонным потокам, лучевому демонству пола, — она захихикала, из хрипотцы засмеялась, на расстоянии задышала под галимзяном. У минарета доблести кадыров, как тверда в нем угрюмая выдержка, дарит сбору, и слету, и смотру триипостасную дробь пионерства, комсомольских приветов, младотурецких наказов; любимец городских гимнасий толян черногорцев восхваляет солдат, сопрягаемых с курскими соловьями, лишь он умеет атлетично упражняться и, не отняв от брусьев рук, петь о сладости русского войска в его гимнастерках; неудам вопреки, это гордость хирона, когда ж свиблова на коленях, дважды в молот, дважды в серп поцеловала знамя, я выпросил некурящий от волнения сигарету, я выбрал специальную (на, эту возьми), подлую папиросу, которая вспыхнула, опалила мне брови, ожгла пальцы, губу.

Они смеялись. Каверза искала проявиться. Я и так часто плакал по всякому поводу. Школа меня доконала. Тупая неспособность вникнуть в математику. Экзамены, экзамены, экзамены. Весь этот ужас тела. Потом годами, взрослый и подслеповатый, я совестился видеть по ночам сон школы, так велик был стыд детства, что ничем не выдавался врачам, во множестве посылаемым терапевтам, как бы с немой укоризною укорявшим, ну же, откройся, поможем тебе. Я молча глотал у доски, в раздевалке, в тени черных знамен, в окопах зарницы, где не справлялся с противогазом и был обруган предателем, младогвардейским иудой стаховичем, в аллеях субботника, где на меня опрокинули мусорную тачку, в квадратуре погибших, в актовом зале воскресших, до и после отъезда, до тех пор пока. Гомбрович, Гомбрович, томимый теми же страхами, прочитал твоего «Фердидурку» и устыдился стыда. Твоего-моего, устыдился, Гомбрович, твоего-моего.

Слово заумное «Фердидурка» автор придумал, в романе он им не пользуется. Фабула: великовозрастный молодой человек, ведущий запутанное повествование о своих злоключениях, в тот миг, когда ночь уже кончилась, а рассвет не успел устояться, должен вернуться за парту, оставленную им лет пятнадцать назад. Возвращение в школу — капитуляция, отказ от себя, это прыщи, потные ладони и дальнейшее умаление. Незрелость уродлива, хуже ее только ложь человеческих масок. Зрелое отрицает юность, с юностью у Гомбровича, поклонника юношей, задолго до старости тяжкие отношения; об этом десятки истеричных страниц, наряду с другими страницами они побуждают к ответственным выводам. В XX веке было много сильных писателей, количество великих имен тоже не кажется скудным. Недоставало, как всегда, авторов сумасшедших, не обученных опираться на закон и порядок. В «Фердидурке» Витольд Гомбрович безумен. Он из тех единиц, кому удалось написать действительно невозможный роман. Вот почему он смог выразить школу. Потом притушил это качество, стал работать якобы элегантней и собранней, но психопатия неуклюжего «Фердидурки» выше позднейших опресненных неврозов. Писать, как Гомбрович в своем первом романе, нельзя. Вот почему он меня излечил. Нельзя даже с учетом невероятно насыщенного экспериментального поля новой словесности, разыгравшей чуть ли не все способы искривления фигур и конструкций. Эксперименты, сколько бы ни направляли их в плоскость безумия, оставались в границах разума, если не здравого смысла — из-за этого как раз отлично контролируемого, отменно осознанного усилия вырваться из границ. А тут иное: чрезвычайно обстоятельная, очень странная в умственном плане речь, настолько чуждая нарочитым уловкам предстать вывихнутой, что она, бесспорно, такой и является. Мутная и слепящая проза, потеря ориентиров. Спиритус исцеления, вследствие волчьего, сиречь нелживого (клык, оттопыренное или прижатое ухо, горькая дымится слюна на снегу) препарирования неприличий, непотребств не физических (развратные действия), не душевных, что опять прозябание эпигонства, — отклонений мысли, расчленяемых по волоконцу посредством отождествления с ними: изобразители рассуждают об Оресте, а надо быть Орестом, вот оно что. Истина сама пролагает себе дорогу, еще бы.

Помимо школьного ужаса, прекрасная родственность психики. За месяц-два до оккупации (уточняю: ровно за месяц) бежал в Аргентину, прозревая, мол, национальный позор, растоптанность родины, унижение примерять не желая — как же, попросту струсил. Постфактум в «Порнографии», крепостном балете, поставленном разжалованным барином на театре своей подросткофилии, цинично глумился над неизвестным ему сопротивлением (и над матерью Церковью тоже, над чином службы, религиозным законом, над самою Верой), мало сказать, неизвестным, всецело не постигаемым, потому как чтоб тягу к сопротивлению краешком, бахромой чувства понять, нужен орган уразумения хотя бы в слабеньком, зачаточном что ни на есть состоянии, и не струсил, по натуральной природе своей поступил, можно ли трусом назвать того, кому с рожденья неведомо, что бывает и храбрость. Дедаловым словом: умереть за Ирландию? Пусть лучше Ирландия умрет за меня. Париж, Цюрих, изгнание, молчание в тыщу страниц; искусство — лабиринт в лабиринте блужданий меж хитрых ловушек гробниц. Мне-то давно объяснили, как целиться, куда нажимать, а толку — трижды от страха умру, прежде чем сгинуть за родину, и совершеннейшим образом не хочу. В другом сопротивлении зато, личным преградам судьбы, сказанный Гомбрович вытерпел все, ни пяди не уступил. И сильнейший б не сдюжил, доведись ему этот не обделенный комфортом Торжок (в трапециях тени на террасе предгорий спозаранку позавтракать яйцами всмятку, гренками с кофе), эта двусмысленная, полуваршавского подчинения, бухгалтерия банка, сжиравшая самое продуктивное время, меблирашки, богема, вестимо какая редакция, споры в библиотеке, когда и ты собеседнику что-то сказал, и он тебе чем-то ответил, а итог — поглощение местным, ибо уже только местное всех занимает, и кабы сюда съехались первые знаменитости мира, они не сломили бы думы о местном, о местечковом. Эмигрантщина, узнаю в полный рост, да на такого ли нарвались. Не на такого — Гомбрович. Двадцать аргентинских лет польского сочинительства. Не подавился бедностью в отсутствие банка. А рядом круг фанатиков (нашел в глухомани), стилистов (у каждого стилос), солдат застольных его чарований: перевести на испанский. Потом еще переводы, слава, Европа, домик на взморье. Все одолел, все отринул, как в «Фердидурке» — школу и школьный язык. Оставшись наедине с последним, неназванным страхом, читаемым между страниц. Освобождение и заключается в том, чтобы остаться наедине с чем-то одним, еще более страшным, могущим обуять новую пустоту.

Темень и всласть. Угроза шаха трезубцем и сетью сильней дуэта ферзя и ладьи.

Пригоршня о Польше дополняющих слов из-за, наверное, скрытого моего католичества. Пасмурно, обретаю успокоение около зелени, на земле близ шляхетских полян. Внезапный ветер, девичья волна волос коснулась вздернутой мужской бородки, стихотворная декламация. Хмурый для немногих театр с тремя багровыми факелами в бархатной ночи фойе. Воскресным утром в виленском, всосавшем все полнолюдье костеле я средь толпы слезоточил, когда женский хор тянул «сэрдцэ моэ», стежок за стежком побеждая несговорчивость облаков, и был смазан блаженно живицей, натекшей из горячей сосны. Виткевичу (он же Виткаций) не повезло. Боялся панмонголоидов, не отделиться от подозрения, что вдохновлен был соловьевскими визиями о желтой опасности или заимствовал лейтмотив «Петербурга», где трепет перед туранской угрозой облекается новою Калкой; «Скифов» же прочитал вместе со всеми. Счеты с собой свел в Полесье, 17 сентября 1939-го. Флакон веронала и по-римски для верности — жилы. На узкой полоске земли, где он оказался, спирит-предсказатель. Навстречу вермахту спешащая союзная армия, не стал дожидаться объятий, чтобы вновь, точно не было рождения в слове, влипнуть в старую глину. Растирают же в пальцах короля, слепленного из хлебного мякиша. Последняя акция называлась «Презрение», не обитать на одной территории с победителями. Самоубийство, кроме того, обладало вызывающим мистико-пародийным подтекстом, ускользнувшим от современников. Виткаций объединял в себе непослушное племя — драматурга, прозаика, фотографа, рисовальщика, денди, коллекционера, парапсихолога, наркомана-исследователя и, убивая всю эту никчемную публику, являл собой, что гекатомбы, к которым с обеих сторон устремилась эпоха, будут бессмысленными, ибо художественный поступок неповторим. Поступок им уже совершен, так что дальнейшее, по законам военного времени, нагроможденье курганы из трупов, будет лишь подражанием.

Ангелы осеняют погребение графа, чернь склоненных доспехов, серебряный пурпур, люди нуждаются в благословении тех, до кого не могут дотронуться.

Забыл, однако, учесть, что новшество заключалось теперь не в самом факте массового человекоубийства, нередкого и прежде, но в беспрецедентном количестве умерщвленных. Перейдя все пределы, убийство переставало быть эпигонской банальностью по сравнению с самозакланием Личности, убивающей в себе тысячу душ. В том и состояло непревзойденное своеобразие новой смерти, что астрономическая коллективность уничтожения делала невозможной спасительное посредничество одиночки, вознамерившегося взять эту смерть на себя, наподобие первородного прегрешения человечества. Устранялась привычная теология искупления. Крестная жертва, выделенная из безымянных толп, более не имела цены. Она вовлекалась в неисчислимый ряд других жертв, пропадая в их анонимности, как исчез в ней Виткаций. Запальчиво разоблачаемый афоризм о несостоятельности стихов после лагеря беспрекословно о том же. Индивидуальный миф, коим в Новое время стала поэзия, миф, утверждавший свое превосходство в мире иерархий и пропорций, захлебнулся в статистике обезличенных жизнесмертий. Что видно на примере современных стихов, уже не пытающихся бежать из своего комфортабельного гетто. Современные стихи ничего не меняют в нынешнем мире, ибо они навсегда разошлись с ним в том самом месте, где лежали безымянные тела погибших во тьме, а стихи от рождения привыкли оплакивать тех, кто имел звонкое имя и светлую, звучную смерть на юру, — Патрокла, дипкурьера Нетте, матадора Игнасио Санчеса Мехиаса. Выпил снотворное из флакона и отворил, проснувшись, для верности, жилы. Не говоря о еврейчике Шульце, обуянном довавилонскою грамотой. По заказу над Бруно Шульцем глумясь, Гомбер за всех бежал в Аргентину (еще, кстати, проверить, не покрал ли лейт-миф «Фердидурки» из Шульцева «Пенсионера», очень уж подозрителен бродячий сюжет).

Пишу, вспоминая парное облако, плывущее по улице Шестая Хребтовая вверх, мимо пивной, голубятни, казармы, четырехэтажного, с немецкой основательностью поставленного пленными немцами дома; цвет облака смешанный, свинец, рыбьи молоки. С четвертого этажа дядя коля, колян, так и эдак зови, отзовется, не гордый, на восьмом десятке коля-колян хочет рубить на дворе топором, детей, говорит, обижают, откуда дети, что за дети еще, когда об него четверть часа спотыкается шурин, голубятники заждались, вставай, гнида, нетвердо пинает жена, с третьего ж этажа сколдыбав на второй, жора-ганс, немчура, мастер-ломастер, бьется в железную дверь, японки-де извели, допился, кричит, вслед за ним ковыляя, сожилка, и обоих, ганса и колю назад волокут, где лежали, а я возвращаюсь из школы. Детский сад, гудящий куст смородины на солнце.

Томас Бернхард, поэт мизантропии, пчелиным голосом в «Стуже»: школа — бассейн тоски, мешок ужаса, от школы можно умереть и в шестьдесят. Дождаться, проверить. Гомбрович-шмамбрович.

* * *

Воспоминание о рэпере, кончен четырьмя выстрелами в Лос-Анджелесе. Полугодием раньше застрелили соперника, тот же, с гильзами на асфальте, приплясывающий речитатив. Квиты, могут из положения тени обменяться проклятиями, как две кассеты на шелестящем ходу, духи веют над асфоделями. Еще убили разных, война Западного и Восточного побережий, чемпион ляжет в обнимку со всем золотом Гарлема. Поздней, убоявшись, что некому будет петь, заговорили о передышке, возникла рахитичная идея конференции мирных сил. Голос мой заморожен в сталактите недоступного вам языка, но я хочу, чтобы вы меня выслушали: перестаньте внимать соглашателям, продолжайте друг в друга стрелять. Резкие направления рэпа (популярный извод этой музыки испохаблен приобретательством, как все, что его окружает) — одна из реликтовых областей культуры, где еще заметен след поэзии, безрассудства. Сто семьдесят лет назад французский писатель прочитал в газете заметку о том, как лавочник, горький ревнивец, прикончил жену, то ли вправду застигнув, то ли навоображав. Еще жива любовь, черкнул в записной книжечке автор; в наиболее выдающемся рэпе ловится дальний, кичливый, павлиний и все-таки настоящий шумок, отзвук удушаемой бакалейщицы и тех стонов радости, коими отпраздновал победу супруг.