Спрут

–  Петушки… пара цыпляток… редкой породы! Ха! Ха! Вот уж действительно! Бойцовые петухи! Прекрасные бойцовые петухи! Ах вы, старый греховодник! С ослом нянчитесь, как с малым ребенком, приют для шелудивых щенят содержите, а сами петушиными боями развлекаетесь! Ничего себе! Ну, Саррия, лучше шутки и не придумаешь! Вон она где испанская-то кровь сказалась!

Потеряв от огорчения дар речи, священник запихал петухов обратно в корзину и, подхватив чемоданчик, пустился прочь чуть не бегом, стремясь поскорей оказаться вне досягаемости энникстеровских насмешек. Прошло минут десять, а Энникстер все не уходил с веранды. Он стоял, посмеиваясь, глядя, как священник уже совсем вдалеке взбирается на холм, где стояла миссия; он шел, понурив голову, быстрым шагом, так что путана его развевалась на ветру, и казался Энникстеру олицетворением растерянности.

Входя в дом, Энникстер лицом к лицу столкнулся в дверях с Хилмой Три. Она только переступила порог, и пылающий закат, проникнув под стрехи веранды, ярко осветил ее всю - от волны густых блестящих полос, падавших на шею, до узких ступней, золотом вспыхнув на маленьких металлических пряжках ее туфелек. Она пришла накрывать стол к ужину. Смущенный неожиданным столкновением, Энникстер смог лишь пробормотать несколько не к месту: «Извините!», но Хилма спокойно, словно не заметив его, прошла в столовую. Стараясь овладеть собой, Энникстер вертел и руках шляпу, которую - как он, к своему удивлению, обнаружил,- снял с головы. Потом, решив воспользоваться случаем, храбро последовал за ней в столовую.

–  А я смотрю, пес наш вернулся-таки,- сказал он с деланой веселостью.- Тот ирландский сеттер, о котором я спрашивал.

Хилма, вспыхнув, ничего не ответила, а только кивнула. Широким движением она раскинула скатерть на столе и принялась разглаживать, быстро и легко проводя по ней ладонями. Наступило молчание. Наконец Энникстер сказал:

–  Вам письмо.

Он положил письмо перед ней на стол, и Хилма взяла его без промедления.

–  И вот еще что, мисс Хилма,- начал он,- я хочу насчет того… ну нынче утром… Я, возможно, показался вам первостатейным хамом. В общем, если вы считаете, что мне следует извиниться, то, пожалуйста, я готов. Я хочу, чтоб мы остались друзьями. Я жестоко ошибся, не с того конца к вам подошел. Я в женщинах плохо

разбираюсь. И мне хочется, чтоб вы забыли об этом… о том, что произошло нынче утром, и не считали меня мужланом и хамом. Согласны? Разрешите мне быть вашим другом?

Не отвечая, Хилма поставила перед Энникстером обеденный прибор и чашку, и он еще раз повторил свой вопрос. Тогда она быстро и глубоко вздохнула; румянец на ее щеках снова сгустился.

–  По-моему, с вашей стороны это было так нехорошо,- пролепетала она.- Ах, если бы вы только знали, как вы меня обидели! Я целый час пропла

кала.

–  Вот именно,- невпопад сказал Энникстер и смущенно завертел головой.- Я не знал, что вы за девушка… то есть я хочу сказать, что ошибся. Я думал, что

в этом ничего такого нет… думал, что все женщины одинаковы.

–  Надеюсь, теперь вы поняли, что есть разница?
– проговорила Хилма жалобно.- Я хорошо заплатила за ваше понимание. Я так плакала… но вам-то что до этого! Никогда еще никто меня так не обижал. Хоть теперь-то до вас дошло?

–  Дошло!
– воскликнул Энникстер.- Теперь дошлo.

–  Не в намерении вашем дело, и не в поступке даже…- сказала Хилма, пышная грудь ее вздымалась от волнения,- а в том, что вы решили, будто вы можете,

будто всякий, кто захочет, может… что я своим поведением… О-о,- всхлипнула она вдруг.- Никогда мне этого не забыть, и никогда вам не понять, каково девушке пережить такое.

–  А я как раз хочу, чтобы вы забыли,- сказал он.- Хочу, чтоб вы забыли, и мы снова стали друзьями.

В своем смущении Энникстер не мог придумать, что бы еще сказать, и лишь только наступала пауза, снова и снова повторял эти слова:

–  Я хочу, чтобы вы забыли. Ладно? Ну, пожалуйста, забудьте, что случилось сегодня - сегодня утром… и будем снова друзьями.

Он видел, что она действительно глубоко оскорблена, и никак не мог понять, почему она так близко к сердцу принимает эту историю. Подумаешь, беда, поцеловали ее! Однако ему хотелось восстановить прежние отношения.

–  Пожалуйста, мисс Хилма, прошу вас, забудьте про это. Мне так не хочется потерять ваше доброе расположение.

Она достала из буфета чистую салфетку и положила рядом с прибором.

–  Мне… мне, правда, хочется, чтобы вы ко мне хорошо относились,- не отставал Энникстер, - хочется, чтобы вы забыли всю эту историю и вернули мне свое расположение.

Хилма молчала. Он заметил у нее на глазах слезы.

–  Ну так как? Забудете? Могу я надеяться?

Девушка покачала головой.

–  Нет,- сказала она.

–  То есть как нет? Вы не сможете хорошо ко мне относиться? Правильно я вас понял?

Глазами, полными слез, уставившись на салфетку, она кивнула, словно хотела сказать: «Да, совершенно правильно!»

На миг Энникстер умолк, наморщив лоб, растерянный и удрученный.

–  Стало быть, я вам неприятен?

Она наконец нарушила молчание. Тихим бархатистым голосом - еще более тихим, еще более бархатистым, чем обычно,- она промолвила:

–  Да, вы мне неприятны.

И вдруг, расплакавшись, быстро выбежала из комнаты, пальцами вытирая глаза.

С минуту Энникстер стоял на месте в задумчивости, выпятив нижнюю губу и засунув руки в карманы.

–  Теперь она, пожалуй, уйдет,- пробормотал он.- Пожалуй, и с ранчо уйдет, раз уж так меня ненавидит. Ну и пусть себе уходит… вот так… пусть уходит. Дуреха!
– процедил он сквозь зубы.- Все бабьи фокусы.

Он уже сел было за ужин, как вдруг взгляд его упал на ирландского сеттера, который уселся в дверях и смотрел на него выжидательно и заискивающе. Несомненно, по его расчетам было самое время ужинать.

–  П-шел вон!
– взревел Энникстер в припадке ярости.

Собака попятилась, поджав хвост и опустив уши, но вместо того, чтобы убежать, повалилась на пол животом вверх - сама покорность, кроткая, униженная, внушающая отвращение. Это была последняя капля. Энникстер пинком скинул собаку с крыльца, извергая поток ругательств, и плюхнулся за стол, задыхаясь от злости.

–  Чтоб им всем, и псу, и девке, и всей этой дрянной истории! Не хватало… - вскричал он, вообразив, что у него в животе начинается какое-то неприятное брожение.- Не хватало еще, чтоб я с этого захворал! Хороший выдался денек, нечего сказать! Ну и пусть катится ко всем чертям, мне-то что! И чем скорее, тем лучше!

Он не стал ужинать; еще засветло улегся в постель, зажег лампу, стоящую на стуле у изголовья кровати, и раскрыл своего «Дэвида Копперфилда» на странице, заложенной клочком бумаги. Час с лишним читал он роман, методично глотая по черносливине в конце каждой страницы. Часов в десять он погасил свет и, взбив подушку, приготовился спать.