Спрут
Шрифт:
«…А я исходил в своих расчетах из тарифа в два цента. Но стоило им увидеть, что я на этом заработаю, и они тут же удвоили тариф: «что можем выжать, то и берем»,- как сам Берман сказал, а я все, что имел, заложил ему. Вот так они и разорили меня, загнали в угол, связали по рукам и ногам, и выхода у меня нет…»
Он то и дело прикладывался к стопке, и его искренний гнев, понятная нескрываемая ярость сгустились, подернулись мраком и перешли в глухую ненависть. Карахер, уверенный в том, что приобрел в лице Дайка горячего адепта, налил ему еще.
– Ну что ты теперь скажешь?
– вскричал он.- Мы, «красные», что ли, во всем виноваты? Буржуазии хорошо призывать к умеренности. На ее месте я поступал бы так же. Да и ты тоже. На сытое-то брюхо! Если ты спокоен за свое имущество, если жену твою никто не убивал, дети не сидят
– Конечно, я - горлопан, кабатчик, так ведь? Оголтелый забастовщик! Кровожадный анархист - да? Увидел бы ты, как в двери вносят твою жену с головой, размозженной лошадиным копытом, убитую Трестом - как это было со мной? Тогда б и рассуждал… А ты сам, Дайк, уволенный и занесенный в черные списки машинист, разоренный земледелец! Погоди, пока Берман не вышвырнет на улицу твою мать и дочку. Погоди, пока они на твоих глазах не начнут чахнуть и бледнеть, пока дочка твоя не попросит есть, а тебе нечего будет ей дать! Погоди, пока твоя семья не начнет пухнуть с голоду, не имея куска хлеба, в то время как железнодорожный Трест нагло прибирает к рукам урожай с сотен тысяч акров земли, миллионы бушелей пшеницы. Вот тогда и толкуй об умеренности! Такие разговоры Тресту только на руку. Они ему не страшны. Испугает его только одно - динамит, человек, который держит в руке отрезок газовой трубы, набитой динамитом. Такой разговор как раз для него!
Дайк молчал. Он еще раз наполнил стопку и двумя глотками осушил ее. Гримаса исказила нахмуренное лицо, оно потемнело, сам он набычился и долго, не моргая, глядел в смятении на свои узловатые, мускулистые руки,- они лежали перед ним на столе, и он не знал, чем сможет в будущем занять их.
Пресли и думать забыл про смазку. Он слушал Карахера. В приоткрытую дверь ему видна была мощная спина Дайка, который сидел пригнувшись, ссутулив широкие плечи.
Драма, в основе которой лежало неожиданное удвоение тарифа, отчетливо представилась ему. И ведь это был лишь единичный пример, отдельный случай. Он узнал о случившемся только потому, что событие произошло рядом, у него под носом. А сколько подобных драм разыгрывалось по всему штату? В предгорьях такие случаи происходят постоянно: мелкие предприятия, задушенные в самом зародыше,- их предсмертные крики слышались повсюду; они умирали, забытые всеми, кроме чудовища, которое ни перед чем не останавливалось и, спокойно сглотнув самое крупное предприятие, не брезговало поживиться и мелюзгой, которое одним щупальцем загребало сотни тысяч акрои плодородной земли, а другим тянулось к охапке хмеля.
Пресли, не сказав ни слова, понурив голову, незаметно вышел из лавки и, крепко сжав ручки велосипеда, покатил домой. Губы у него совсем побелели. В душе бушевал протест против существующих порядков, с губ срывались проклятия.
В Лос-Муэртос он застал Энникстера, увидел его издали на ступеньках дерриковской веранды. Владелец Кьен-Сабе беседовал с Хэрреном. Магнус стоял в дверях и переговаривался о чем-то с женой.
Адвокаты, нанятые Союзом фермеров, уезжали назавтра в Вашингтон, и Энникстер долго совещался с ними. Помимо этого у него было в городе много других неотложных дел, и в результате он пропустил поезд на Гвадалахару - ближайшую станцию от дома и потому принял приглашение Магнуса доехать с ним в его бричке до Лос-Муэртос; перед отъездом из Боннвиля он позвонил к себе на ферму, чтобы Вакка доставил в Лос-Муэртос его чалую кобылу. Лошадь уже ждала его, но Унникстер задержался еще на пару минут, чтобы рассказать Хэррену о том, что случилось с Дайком.
– Что же он будет теперь делать?
– спросил Хэррен, справившись с охватившим его негодованием.
– Да ничего,- сказал Энникстер.- Какой у него может быть выход?
– Он же потеряет все до последнего цента. Все, что скопил за десять лет,- продолжал Хэррен.- Когда он сказал мне, что собирается заняться хмелем, я его сразу предупредил, что следует все очень точно обговорить с железной дорогой.
– Я его только что видел,- сказал Пресли, подходя к ним.- У Карахера. Лица его я не видел - он сидел спиной ко мне и пил. Но и так было ясно, что это конченый человек, раздавленный. Ужас какой-то!
– У Карахера сидит?
– спросил Энникстер.
– Да.
– И
пьет?– Надо думать. Да, перед ним стояла бутылка.
– Пьет, значит, у Карахера!
– сказал Энникстер с саркастической усмешкой.- Ну, теперь ему крышка!
В суровом, горьком и бесконечно печальном молчании они стояли рядом, понурив головы, словно перенеслись мысленно в придорожную забегаловку, где воочию могли наблюдать, как теряет веру в себя, видит крах всех своих надежд и в конце концов гибнет один из их собратьев; наблюдать крушение карьеры, разрушение человеческой личности. Сраженный титанической силой человек, бесстрашный, сильный и честный, подпав к тому же под дурное влияние, катился к гибели.
– Теперь ему крышка,- повторил Энникстер,- Дайк выходит из игры. Еще одно очко в пользу Бермана, Шелгрима и компании.
Он раздраженно отошел в сторону, отвязал свою кобылу и вскочил в седло.
– С нами Бог,- крикнул он, отъезжая,- а неудачников к черту! Ну, счастливо оставаться! Еду домой. Пока он у меня есть.
Он оставил позади господский дом, прятавшийся и роще кипарисов и эвкалиптов, выехал на простор нолей, где по обе стороны расстилались голые бурые пашни, и поскакал галопом по Нижней дороге к себе в Кьен-Сабе.
День клонился к вечеру, и тень, отбрасываемая им на пыльную дорогу, заметно удлинилась. Далеко кпереди поблескивал в последних лучах заходящего солнца шпиль старенькой колокольни Сан-Хуанской миссии, а позади, на северо-западе, вырисовывался молоченый купол здания суда в Боннвиле, на фоне пламенеющего заката казавшийся исчерна-багровым. Энникстер пришпорил лошадь. Он боялся опоздать к ужину, который, возможно, подаст ему Хилма.
Хилма! Ее имя возникло в мозгу, наполняя его сладостным теплым чувством. Весь день, несмотря на то, что он был чрезвычайно занят, тщательно во всех подробностях разрабатывая план заключительной кампании грандиозной битвы Союза с Трестом, где-то в потайном уголке памяти жила мысль о ней, не оставляя его ни на минуту. Теперь наконец он был один. Мог забыть обо всем и думать только о ней.
В великолепии угасающего дня, в хаотическом нагромождении солнечных лучей, которые оставляло за собой уходящее солнце, он опять увидел Хилму. Человек, лишенный воображения, грубый и прямолинейный, он тем не менее сумел представить себе ее, и она явилась ему в ореоле солнечных лучей, вся пронизанная светом, ослепительная, манящая. Он вспомнил, как мило, просто она держалась, ее изящную, точеную фигуру, красивый изгиб ее груди, пышную массу волос. Подумал и о других - подчас противоречивых - черточках, не раз привлекавших его внимание и безусловно говоривших о чисто женской кокетливости, стремлении как-то себя украсить. И тут же вспомнил ее узкие небольшие ступни, крохотные стальные пряжки на туфельках, черный бант на затылке, который она начала носить последнее время. Он слышал ее голос, низкий, бархатистый, приятный, с легкой хрипотцой - не горловой, а, как ему казалось, родившийся где-то глубоко в груди.
Копыта застучали по гальке - ои ехал по берегу Бродерсонова ручья под Эстакадой. Энникстер вспомнил вчерашнюю сцену - именно здесь он натолкнулся на Хилму, возвращаясь домой. Он стиснул зубы, желая побороть досаду и разочарование. Как случилось, что она не сумела понять его? И почему это у женщин только одно на уме: как бы поскорей выйти замуж. Разве мало того, что он предпочитает ее любой другой девушке, а она предпочитает его? Сама же в этом призналась. Размечталась небось, что станет хозяйкой Кьен-Сабе? Да, вот именно! На его усадьбу позарилась, решила женить его на себе из корысти. Никак ему не удавалось заглушить своих подозрений по отношению к Хилме. Никак не мог он отделаться от неприязни ко всему женскому полу вообще. Надо же быть такой двуличной, прикинуться святой невинностью! Просто невероятно! А в самом деле, вероятно ли это?
Впервые на него нашли сомнения. А что, если Хилма действительно такова, какой кажется? Что, если ей вовсе не нужна его усадьба - строить какие-то планы на этот счет вообще было бы довольно глупо, ведь вопрос, будет ли Кьен-Сабе принадлежать ему, решится только через несколько месяцев. Что, если она была искренне возмущена? Но он тут же одернул себя: чтобы его, взрослого мужчину, могла обвести вокруг пальца какая-то девчонка? Его, бесстрашного Энникстера, умницу, человека дела? Да никогда в жизни! Что бы ни случилось, он останется хозяином собственной судьбы.