Спящие от печали
Шрифт:
– Чего тебе? – перепугавшись, тихо кричит Нюрочка. – Откуда ты пришёл?
Парень раскачивается, бормочет невразумительное:
– Брат мой на тебе не женится, я женюсь, – он вяло плюёт на пол. – Тьфу, шутка. Никто не женится… Шлюха будешь с горя. Скоро.
Она замахивается, забыв, что в руке её – свеча. Тёмные тени мечутся от того по потолку коридора, по венкам, висящим на стене, разбегаются по углам.
– Вот тебе, идиот! – грубо кричит Нюрочка, гулко бьёт парня чайником по голове. – У меня муж есть! Он тебе ноги выдернет!
И могильный венок сам собою срывается с гвоздя.
– Был муж, – улыбается наркоман, выбираясь из-под венка. – Нет больше. Покойник. В овраге лежит… Шлюха… Скоро…
Трясущимися руками Нюрочка
– Был муж! Нет больше! – вяло смеётся парень ей вслед, видя что-то своё, рябое. – Сын твой, чухан, как растёт? Хорошо? Пускай растёт пока… В подвал потом пойдёт… Игла, игла!… Скоро!..
И уже проснувшаяся Тарасевна кричит на парня из своей комнаты, через стенку:
– А ты что в коридоре ошиваешься? К старику пришёл – иди к нему! Нечего здесь! Марш!
– Ну, ну, мать, завязывай… Всё путём… – щерится парень. – Жду. Братан придёт… Придти должен давно! Из оврага…
Он поднимается и, шатаясь, уходит в тёмную комнату немой.
– Вперёд ты сдохнешь, – шепчет ему вслед Нюрочка. – Все, все подонки передохнут, скоро. А с нами ничего плохого не будет. Только хорошее. Хорошее. Хорошее. Хорошее.
И снова, задув свечу, встаёт она к едва светлеющему оконному стеклу. Безлюден пустырь. Только снежный покров отчего-то колеблется, зыбко покачивается перед её глазами, дрожит. Оттого весь огромный пустырь кажется ей шевелящимся и седым, словно спина гигантского тарантула.
– Все подонки умрут раньше нас… – то ли говорит, то ли думает Нюрочка. – Ничего, Саня. Это тьма нас пугает… Зло бывает сильным, когда нет света. Или это свет пропадает от слишком большого зла? Не знаю… Но день настанет, Саня, и доброе оживёт, дурное ослабнет… Наступит скоро день. Морозный!.. Зима началась. Саня.
Высокие вьюги будут набегать одна за другою, раскачивая небесный свод, пока не опадут совсем. Рано или поздно они превратятся в талую цветную воду… И маленькому Сане исполнится полгода, подсчитывает Нюрочка, загибая пальцы. А там зазеленеет степь вокруг Столбцов. Но как безлюден сейчас холодный пустырь за окном – пуст, безлюден, безмолвен…
В июле все травы выгорят дочиста. Сквозь корявые сухие корневища проглянет обожжённая розовая земля. В такую душную пору люди будут сидеть по домам, как и в лютый мороз; без крайней надобности никто не выйдет за порог жилища. И Саня подрастёт ещё…
А потом вкрадчивая осень проберётся в Столбцы, словно рыжая бездомная кошка. От её проказ городишко станет неряшливым, неприглядным, пока волны злой зимы не примчатся с севера. Но Сане тогда уже пойдёт второй год! Он станет сильнее, крупней и сделает к тому времени первые шаги по этим прогнившим барачным полам… Но как безлюден холодный пустырь за окном и как безмолвен. Безлюден, безмолвен…
Пусть идёт год за годом, дремлет Нюрочка стоя, опершись на холодный подоконник. Пусть тихонько подрастает Саня… А сейчас пришла зима. И Нюрочке можно поспать ещё, пока сон младенца глубок. А потом по седому огромному пустырю придёт Иван. И всё дурное ослабнет…
Её Иван умеет защитить себя, не нарываясь на рожон… Так заведено у русских степняков… Умеющий защитить себя, защитит Саню… Пусть подрастает Саня… И можно поспать ещё немного…
Нюрочка добирается до постели, утыкается в подушку, не сняв душегрейки. Но в общем коридоре хлопает входная дверь, так, что сотрясаются ветхие стены. И тут же вспыхивает за стеной, в коридоре, новая перебранка.
– Что ты притащился, ни свет, ни заря? Не рассвело ещё! Перепугал до смерти…
Это на кого-то гневается Тарасевна, пробирающаяся к туалету во тьме, наощупь.
– Цыц, Сталинища, школьная ведьма! – отвечает ей мужской голос, хриплый с похмелья. – Не шуми. Справляй нужду тихо! Без брызг.
– Да я… Какая я тебе ведьма? Я бы даже
директором школы стала, если бы в институт усовершенствования поехала! А ты кто?– Стала бы она! – буйствует Нюрочкин свёкор в коридоре. – Я сам быстрей тебя директором твоей школы стал бы, ещё когда в первом классе учился… Тузика нашего директором назначь – и он справится, ты – нет… А Тузик – он и в физике больше твоего понимает.
– Покоя молодым не даёшь ни днём, ни ночью, носит тебя нелёгкая, дармоеда… Хоть бы о ребёнке подумал. Ещё скандалит, когда все спят.
– Захлопнись! Не высовывайся. К своим иду, не к чужим. В кооператив «Тризна»! Додумались, устроили целый какой-то филиал на дому. Разве в такой обстановке нормальных детей растят?..
– Совсем стыд потерял… Пелёнку ружьём своим сдёрнул! А ну, подбери! Повесь на место!
– Ты уронила – ты и подберёшь! Пю-да-гог… Свисток твой где сторожевой? Вместо того, чтобы глупости изрекать, ходила бы ты и дома со свистком во рту, красота неземная… Не развернёшься в коридоре вашем. Тут пелёнки, там венки… И всё за моё ружьё цепляется, всё. Даже старухи…
– Эх! Был ты советский урядник, урядником и помрёшь.
– Да, вот! Сторожихой не стал! Как некоторые!.. Жалость какая… Захлопнись, сказал! А то двойку тебе поставлю. По дисциплине.
С кривым своим ружьём за плечом свёкор что-то говорит про похмелье, отыскивает водку наощупь, постукивая дверцами стола.
– Голова же кругом идёт! – возмущается он во тьме. – Где ваш денатурат? Контузили меня вчера своим пойлом! Злодеи, а не дети… Вот! Ружьё вам принёс. Для самообороны! А то шляются разные тут, у вас, по коридору. Пю-да-гоги… Думал, сменяю его на ружьё Петра Савелича! У того ложе треснуло, а ствол прямой. Так ложе я бы заменил. Не соглашается. Говорит: днём приходи… Решил я вам ружьё своё отдать! Непутёвые дети – тоже дети. Берите! Не жалко.
– Зачем нам ваше кривое ружьё? – не понимает Нюрочка, поднимаясь с постели.
– Ладно. Оно мне самому – не лишнее. А ты чего встала? Спала бы! Я же никому не мешаю…
– Тш-ш-ш, – покачивает Нюрочка коляску. – Иван ещё не вернулся…
– Ну и что? Моей лахудры целый месяц не было! В прошлом году, когда к родне она ездила, в область. И ничего, я лично – спал… Так вот, – говорит свёкор, похрустывая солёным огурцом за Нюрочкиной спиною. – Проводил я её, иду. А эти – стоят там, значит. На тракте. Проститутки! Вереницей… Дармовых денег хотят!.. Плююсь мысленно, но изучаю их досконально, исчадий ада. И вдруг – одна средь них: ангел!… Чистый ангел. Невинная… И видно сразу – первый раз вышла, веришь-нет? Кругом – халды, оторвы – ух!.. А она – грустная, небесной красоты девчушечка светленькая, школьница… «Отвечай, как зовут?.. И что же ты, Алина, творишь?!» Веду, значит, её, через овраг, мимо гока… Я кому рассказываю? Слышишь? Нет? …Ну, молодёжь.
Испив рассолу из банки и утёршись полотенцем, свекор едва не рухнул, поскользнувшись на огрызке уроненного огурца.
– Что за теснота?! Упасть негде. Повыкидывал бы я твоё приданое! Все бы коробки ликвидировал! Полкомнаты макулатура книжная занимает… Пусть Ванька всё отнесёт Амнистиевичу, на растопку! Приказываю, как родитель! Слышишь, нет?
– Тише, – просит Нюрочка свёкра. – Пожалуйста… Ребёнок спит…
– Ничего! Наспится ещё, за свою жизнь. Не велик барин!.. Ребёнка родили! Эх, барыги, барыги. Воспитатели, тоже мне… Чего путного от него ждать, от ребёнка вашего, с такими родителями?!. Ну, я домой. Сто грамм ещё махну. И всё. Школу, значит, она бросила, ангельчик, – продолжает свёкор со стаканом в руке. – У неё мать-закройщица без работы осталась. «А брат, – говорит, – он тощий, но ест много. Пусть он зато выучится. Я скажу, что деньги в кустах нашла»… Пальцем её не тронул, между прочим, невинную. «Бери – всё! Деньги мои не большие. Копейки! Но они – чес-тны-е!»…