Спящие пробудятся

Бедреддин, Муса и Мюэйед пешком провожали их до ворот Каплыджа. День стоял ясный, синий, но сердца у них были словно пеплом присыпаны.

У ворот греки спешились. Гемистас, обращаясь почему-то не к Мусе как внуку бурсского кадия и к тому же старшему по возрасту, а к Бедреддину, сказал:

— Не поминайте злом! И знайте, сколько бы морей, гор и стран ни лежало между нами, отныне я всегда с вами!

— Мы ваши братья на том и на этом свете, — откликнулся Бедреддин.

Греки вскочили в седла и крупной рысью стали спускаться вниз из крепости. Муса, Мюэйед и Бедреддин долго глядели им вслед, пока, миновав пригородные кварталы, они не исчезли в черно-зеленой листве оливковых рощ.

Высоко в небе сияло солнце. Сверкала белизной снежная шапка Улудага, а душа томилась. Печаль, такая печаль!

Сколько помнил себя Бедреддин, с детства владела им одна страсть — знать. Почему птица летает, а рыба плавает? Как строится крепость и зачем пашет пахарь? Почему одни богаты и сильны, а другие нищи и немощны, одни ходят в мечеть, а другие в церковь? Отец не отмахивался от его детских вопросов, напротив, старался всячески поддержать огонь любознательности, ибо помнил, как в юности сжигал он его самого.

В двадцать лет он уехал в далекий Самарканд поучиться уму-разуму у столпов мусульманской науки. Среди них удостоился он чести слушать Ходжу Абдулмелика, одного из учеников самого Бурханаддина Али ибн Абу Бакра Аль Маргинани, автора законоучебника «Аль-хидая фи шерх аль-бидая» — «Руководство по комментированию начал», по которому суждено изучать право десяткам поколений факихов во всех медресе исламского мира.

Да, кадий Исраил повидал мир, приобщился к светочам знаний, но ученым не стал. Не к лицу было молодому человеку из старинного воинского рода корпеть над книгами, когда началось завоевание византийских земель по ту сторону проливов, в Румелии. Как только Исраил одолел начальный курс наук и сподобился звания муллы, отец вызвал его на родину.

Абдулазизу, деду Бедреддина, если верить семейному преданию, было тогда за девяносто, но старый рубака и не думал слезать с седла. Вместе с сыном Исраилом, братьями Абдулмюмином и Фазыл-беем, племянниками Тюль-бентли Ильясом, Гази Эдже, Хаджи Ильбеги и шурином Хашимом вошли они в число военных вождей османского принца Сулеймана. Вместе с ним первыми переправились через Дарданеллы, штурмом взяли крепость Малкара, а затем город Димитоку, удостоились славного титула гази — героев-победителей.

Неподалеку от Димитоки дед Бедреддина и сложил свою поседевшую в боях голову. Отряд его угодил в засаду, сам он, раненный, попал в плен. Уцелевшие воины рассеялись по ближайшим скалам и, скрежеща зубами, смотрели, как византийцы посадили старого воина на кол, словно барана на вертел, и живьем зажарили на костре.

Прибывшему на подмогу отряду Хаджи Ильбеги осталось только вытащить из воды обгорелый труп — убегая, византийцы бросили его в реку — и предать земле. Скала, под которой похоронили Абдулазиза, с той поры стала зваться Скалой Гази, а сам он шехидом, мучеником, павшим в борьбе за веру.

Когда Бедреддин подрос, с той легендарной поры минуло всего лишь десять с небольшим лет, имена его деда и дядьев были овеяны славой, но оставшиеся в живых доживали свой век скромно, а то и просто бедно, не при дворе и не во главе войска, а во главе своих домочадцев.

Хаджи Ильбеги, командовавший всем левым крылом османской рати, был тайно умерщвлен дядькой султана, приревновавшим к его воинской славе. На его место поставили Эвреноса-бея, тоже из гази, но, в отличие от родичей Бедреддиновых, не придерживавшегося старых племенных обычаев и происходившего не из туркмен, а из принявшего ислам знатного греческого рода. Эвренос-бей не делил добычу между своими дружинниками, самые жирные земельные наделы старался, заручившись бератом — жалованной грамотой государя, заполучить в свою собственность. Султан Мурад не слишком полагался на верность Эвреноса и подобных ему беев нового склада. Но предпочел опереться в противовес им не на старую воинскую гвардию, а на дворцовых рабов. Главнокомандующим всеми войсками в Румелии он поставил бывшего невольника, своего дядьку Лала Шахина. Мало того, возвел его в чин паши, сделал визирем, что было неслыханным оскорблением старых родовых вождей. Наступали новые времена, и родовые обычаи становились помехой на пути державной власти.

Отцу Бедреддина плоды учения в Самарканде пришлись как нельзя более кстати. Захватив с тремя сотнями всадников крепость Симавне, он остался там воинским начальником — диздаром — и одновременно — кадием, объединив в своей персоне исполнительную и судебную власть.

Грамотных, ученых людей у османов было немного. Когда старые рубаки впали в немилость, кадий Исраил оставил ратную службу, а после захвата Эдирне сделался мюдеррисом в первом медресе новой столицы, где и преподавал до конца дней своих.

Рассказы отца о богатырских временах завоевания Румелии вызывали в юном Бедреддине наряду с гордостью чувство недоумения: как могли столь несправедливо обойтись с героями — гази?

Кадий Исраил объяснял случившееся слабостью человеческой природы, склонной к стяжанию и неблагодарности, а также ранней гибелью принца Сулеймана, вождя первых гази. В самом начале завоевания он при загадочных обстоятельствах упал с коня и разбился насмерть. Его брат Мурад, сделавшись султаном, подпал-де под влияние своего бывшего раба. А раб он, известно, и у власти раб. Думает возвысить себя за счет унижения других. Не может принять равенства в добыче, равенства в обычаях, завещанных дедами и обязательных для всех: он-то ведь чужак.

Лишь много лет спустя понял Бедреддин, что внезапная смерть принца Сулеймана и возвышение раба были не причиной, а следствием. Новые времена требовали новых людей. Завоевание сменилось освоением завоеванных земель, устройством на них такого порядка, который обеспечивал бы постоянное и надежное поступление доходов в казну государя и великих беев.

Патриархальные понятия о чести, забота о справедливости законов ислама, о равенстве всех перед ними на первых порах привлекали к османам сердца румелийских крестьян, — они надеялись с помощью турок освободиться от своих христианских феодалов. Но остаткам общинноплеменного духа и воинской вольницы предстояло окончательно уступить место самодержавной власти османских государей. Их опорой стали разбогатевшие и набравшие силу великие беи, вроде Эвреноса, и бывшие рабы, не имевшие никакой защиты, кроме власти государевой.

Прежние понятия стали служить лишь затемнению действительных отношений. Но в голове кадия Исраила и его сородичей они продолжали жить как норма. И противоречие между этой нормой и реальностью принимало в их глазах характер всеобщности.

Как крепостные стены складываются из камней и скрепляются раствором, так держава строится из подвигов героев и скрепляется их кровью. Но когда крепость воздвигнута, говорил кадий Исраил, то владеют ею отнюдь не каменщики и не месители раствора. Поощряя страсть сына к знаниям, он повторял:

— Воинская слава, подобно власти, недолговечна. Но вечна наука, ибо вечна Истина.

Первые недоумения, первые несправедливости, с коими в отрочестве встретился Бедреддин, не ослабили, а, напротив, укрепили его веру. Он веровал в науку, дарованную Мухаммадом, как в единственное спасение от грязи и неправоты. Только изучив до тонкости божественные истины, мнилось ему, можно восстановить попираемую кое-где справедливость и выровнять, буде она появится, кривизну мира.

В Бурсе его вера подверглась первому испытанию. Казалось бы, что ему, молодому мулле, у которого все впереди, до казни какого-то старого раввина? Но Бедреддин не мог забыть, что приговор бесстыдно несправедлив, а его учитель, высокочтимый кадий османской столицы, призванный воздавать за зло и добро, оказался бессилен исправить вопиющую неправду. И это жгло его сердце, как несмываемая личная обида.