Спящий мореплаватель

— «И каждый видит сон о жизни и о своем текущем дне, хотя никто не понимает, что существует он во сне» [6] .

Кроме того, он никогда не любил спать, когда это делали все. Он любил спать, когда другие жили, и жить, когда другие спали. Почему? Не на каждый вопрос должен быть ответ, раньше или позже ответов все равно должно оказаться меньше, чем вопросов.

Почему ему больше нравилось спать в неурочные часы? Он пожал плечами. Какая разница. Бывали даже моменты, когда лучше всего было видеть сны, но не спать при этом. Все, что можно было делать с открытыми глазами, имело большую ценность, чем то, что можно было делать с закрытыми глазами.

6

Педро Кальдерон.Жизнь есть сон. Перевод Константина Бальмонта.

Это ощущение обострялось, когда погода, как сейчас, предвещала ураган. Во время циклонов Мино любил оставаться начеку, воображая себя тайным вахтенным на галеоне в опасности, которым становился дом. Он знал, что есть еще Полковник, и знал, что его младший брат тоже не дремлет. Но все сильно переменилось. И, откровенно говоря, к худшему. Прошли времена, когда будущее представлялось в приятном свете, как любое будущее. Прошли, и очень быстро, времена, когда от грядущего можно было ожидать милостей. Эта спасительная фраза — «Настанут лучшие времена» — потеряла смысл. Теперь уже было все равно, каким будет рассвет. Не имело значения даже, будет ли он вообще и пропоют ли петухи.

Солнечные дни и те таили в себе угрозу, как будто циклон все равно бродил где-то рядом, неизбежный и грозный. Эти дни, которые все называли «замечательными», когда светило солнце и не было туч, бывали самыми ужасными. Но никто — наивные люди! — не знал и не желал знать истинного лица дьявола.

С другой стороны, думал Мино, его задача быть старшим братом, оставаясь в тени. Быть старшим братом Хосе де Лурдеса, которого называли Полковником-Садовником, всегда означало находиться в тени и следить за тем же, за чем следил и Полковник, вместе с ним, потому что он, это чувствовалось, устал и при этом не знал покоя, в отличие от Мино, которому повезло больше. Нет, Полковник не знал покоя Мино, а тем более смирения. Младший брат терзался ужасным чувством с названием болезни, «бешенством», которое было вызвано абсолютным бессилием, упущенными возможностями, сознанием того, что он мог сделать и не сделал. Строго говоря, вместо «не сделал» следовало бы сказать «не смог сделать». Ему не позволили. Да, Мино мог поставить себя на место своего брата и понимал, как ужасна его жизнь. Должно быть, это мучительно — чувствовать, как время убегает с присущей ему быстротечностью, а ты не делаешь того, чего на самом деле хотел, для чего чувствовал в себе силы и призвание. Эх, брат, бедняга. Жертва сил, не имеющих ничего общего ни с ним, ни с кем-нибудь из них, хотя, если начать искать виноватого, все были бы там, все без исключения, начиная от настоящих виновников, Инквизиторов, как он их справедливо или нет (кто мог это знать?) называл, до бедной Андреа, которую нельзя было назвать иначе чем еще одной жертвой. Этот крах, может быть, и назывался судьбой?

Он поглубже устроился в плетеном кресле, обитом мягким одеялом, среди вороха подушек из цветных лоскутов. Поднял ноги — старые, усталые, больные, которые столько ходили по торным дорогам и славным проспектам, по непроходимым тропам, бездорожью, пустошам и бурьяну. Попытался уложить их поудобнее и смазал мазью из водорослей и льняного масла, потому что это приносило ему облегчение и снимало тяжесть в пальцах ног и ступнях. И почувствовал удовлетворение в окружении немногих оставшихся и милых его сердцу вещей: старинного проигрывателя, музыкального автомата, пластинок, которые так замечательно звучали в «Иллинойсе». В той, прежней жизни. Рано или поздно, придет циклон или нет, должно было рассвести. Земля пока что продолжала вращаться. С Инквизиторами, без Инквизиторов, с хорошими и дурными людьми, со святыми и демонами. Земля продолжала вращаться.

— Как пелось в том танго: «Вертись, вертись…»

И снова включат электричество. И можно будет услышать голоса богов: Элмора Джеймса, Бинга Кросби, Дайны Вашингтон, Дина Мартина и, в первую голову, Бесси Смит. К вящей славе дома. А если электричество не включат, тоже ничего страшного. Мино не нужно было ставить пластинку на проигрыватель, чтобы послушать ее и получить удовольствие.

СТРАХ

Хуан Милагро трясся в своем старом джипе по шоссе на Баракоа, сам не зная, куда же он едет. Если в этот поздний час он появится в доме, ему не избежать расспросов. А сегодня Хуан Милагро не смог бы объяснить ни что произошло, ни, тем более, что из этого выйдет. Если он и был в чем-нибудь уверен, так это в том, что он не вернется в Собачий переулок.

Он любил Федриту так, как любят дальних родственниц. И то, как они жили последние месяцы, было унизительно. Еще унизительней было молчание Федриты. Ее молчаливая манера все сносить. Молчание, лишенное намерений или чувств. Разве ей все равно? Ведь это был ее угол, ее убогая постель, ее дом. Он спрашивал себя, почему они прожили все это время вместе, и не находил объяснения.

А теперь, в довершение всего, эта страшная бумага, и он слишком хорошо знал, что означает ее немногословное содержание.

Ему было страшно, и это было не в первый раз. Он миновал поворот на Мариель и, сам того не замечая, поехал дальше, в Баракоа. Поселок, как всегда в последнее время, был погружен в темноту и казался заброшенным, словно обитатели покинули его после бомбежки. Доехав до пляжа Гавана, он припарковал джип напротив одного из тех бунгало, которые, наверное, были роскошными пятьдесят лет назад, когда у кубинцев еще были мечты, деньги и желание жить. Выключил двигатель. Съежился, словно хотел стать невидимым. Он знал, что где-то рядом патруль. Пограничники бодрствовали днем и ночью, даже такой ночью, как эта. Солдаты не разрешали находиться на пляже после захода солнца. В прежние времена на берегу можно было сидеть до рассвета. Но однажды это, как и все остальное, стало преступлением. Любой пустяк был преступлением.

Раньше многие уплывали отсюда на лодках или даже на самодельных, но хорошо сделанных плотах. А иногда даже на яхтах. Они бежали на север. Интересно, все земли обетованные находятся на севере? Наверное, поэтому красные намагниченные стрелки компасов указывают на север. Наверное, поэтому Полярная звезда ведет не на юг, не на восток и не на запад. Магнитное притяжение, звезды — все это северные дела. Теперь это стало сложно, если не сказать невозможно, чистое самоубийство выйти на лодке с одного из этих пляжей. Затем и существовали береговые патрули и, что еще хуже, морские пограничники на катерах и с приказом задерживать, стрелять и топить.

Хуан Милагро вспомнил годы, когда люди спокойно прощались в небольшой гавани на пляже Голливуд. Ему было лет одиннадцать-двенадцать. Мальчишка, который едва ли понимал, почему столько людей вдруг решили пуститься в открытое море. После уроков он проводил день, болтаясь по безымянным и одинаково неприглядным пляжам в округе. Те, кто уплывал, предпочитали делать это на закате, чтобы избежать долгих часов пребывания под палящим солнцем. Они уплывали в Норт-Нейплс, в Майами, в Сент-Питерсберг. По крайней мере, так они говорили. Улыбающиеся, с термосами ледяной кока-колы и пива, тоже ледяного, с жареными молочными поросятами и мясными пирогами, в соломенных шляпах и темных очках, намазанные кокосовым маслом, чтобы солнце не оставило на их коже неизлечимых ожогов, которые оставляет солнце в этой части света. На яхтах играла музыка, обязательный Элвис Пресли, не менее обязательный Пол Анка, перемежаемый «ThePlatters» ^[7] и иногда Дорис Дэй с той изумительной песней «Что будет, то будет». И так они уплывали, когда стояла хорошая погода, в первые месяцы 1959 года. И паром «CityofHavana» ^[8] тогда еще ходил по маршруту Гавана — Ки-Уэст, и билет на него стоил всего семь кубинских песо (двадцать восемь, если с автомобилем). И они уплывали, словно ехали в отпуск, как будто хотели проветрить легкие, подышать морским воздухом или решили покупаться, или порыбачить, или купить дешевого товара на оптовых складах в Майами. Будто их возвращение было делом нескольких дней. Многие так и говорили, убежденно и искренне:

7

«Граммофонные пластинки» (англ.) — популярная в 1950-х гг. американская рок-н-ролльная группа.

8

«Город Гавана» (англ.).

— Мы скоро вернемся, вопрос нескольких месяцев.

Никто тогда не думал (а если и думал, то вряд ли бы произнес это вслух), что они уезжают навсегда. На Кубе тогда еще не существовало этого странного слова «Навсегда» и этой окончательности: «Мы уезжаем навсегда». В те первые годы (1959, 1960, 1961-й) никто не уезжал навсегда. Отъезжали на год, на два, самое большее, если не повезет, на три. Пока «это» (и они тыкали указательным пальцем в землю — «это», «это», — и всем было ясно, какую именно проблему, историю, несчастье или трагедию заключал в себе средний род местоимения), «это» не уляжется, не рухнет или не сгинет.

Мало кто предчувствовал, что уезжает навсегда.

В свои одиннадцать-двенадцать лет Хуан Милагро не мог даже подозревать, что те, кто уезжает, оставляют свои дома и все, что с ними связано, воспоминания всей жизни. Дом — как жизнь, думал Хуан Милагро. Дом — способ, который жизнь со всеми своими обстоятельствами, надеждами и воспоминаниями находила, чтобы материализоваться, стать осязаемой.

Поэтому те, кто уезжал, предпочитали не думать о том, что они оставляют. Они были убеждены, что речь идет всего лишь о черной полосе. Несколько потерянных лет. Они вернутся к своим домам и своим обычным жизням, как будто ничего, или почти ничего, не произошло. Они вернутся, конечно вернутся. Когда «это» (указательный палец в землю) закончится.