Сребропряхи

Мадис взял его за пуговицу и отвел в сторонку, и вот двое низкорослых, но кряжистых мужиков уселись на бревнышки и принялись о чем-то калякать. Яан узнал, что на снимке он таким не останется; ежели грим не положат, вот тогда-то Яан меж других артистов и будет, курам на смех, вроде упокойника, потому что светофильтры, и объективы, и ультракрасный, и… и так далее. Видать, разговор Мадиса был в достаточной степени веский, потому что Яан поплелся назад к гримерам. И от костюмеров он получил добавок к одежке, так как конюх Сокуметс во время сидения на бревнышках был произведен в старшие кучера. Итак, актеру из Пярнуского театра пришлось скидывать свой кафтан — нередко ведь возвышение одного означает понижение другого. Прежнего старшего кучера разжаловали в конюхи, на что тот гордо вскинул голову и объявил, что он, будучи профессиональным художником сцены, не намерен тягаться с сельской самодеятельностью. Но Яан успокоил художника сцены. Пускай тот зря не тревожится, им спорить не о чем. И насчет себя добавил, что самодеятельностью сроду не грешил, а пользительной деятельностью в молодые годы занимался, в кооперации участвовал, когда в Локута маслозавод строить собирались, небось художник сцены слыхал об этом, он ведь человек образованный.

Яану дали брошюрку, которая называлась сценарием. Строчки, что Яану предстояло заучить, были в ней подчеркнуты красным. Но поскольку очков у него с собой не оказалось, Рейн сам прочитал ему эти слова, даже три раза прочитал. Яан слушал-слушал, потом сказал, что хватит, и отошел в сторонку обдумать свою первую роль. Слов-то этих не так уж много…

— Так что не могу знать… — пробормотал Яан и смачно плюнул на бревна. Эти слова были нетрудные. А дальше пошло потруднее, да еще на русском языке: — Я герой турецкой войны, сам генерал мне часы подарил, я и чертовой бабушки не боюсь… Чертовой бабушки, чертовой бабушки… — затверживал Яан Сокуметс, щурясь на вечернее солнце.

На западе небо покраснело, ветер приносил медовый запах сена. Альвийне небось уже дома, подумал Яан, сейчас бы мы похлебку хлебали, и в груди у него словно защемило.

Яан подошел к главному и сказал, что он уже готовый и может начинать выкамаривать, а то ужинать охота, да и баба небось тоже уже сидит как на угольях. Однако он услышал, что сразу начинать не выйдет, надо еще декорации поставить, да и свет пока не налажен. Старший кучер задумался, потом с хитрецой посмотрел на Мадиса Картуля и повторил, будто репетируя, свою третью фразу: «А сколько барыни мне за это заплатят?» Ну это мы ужо поглядим, пообещал Мадис, и все вдруг заулыбались.

А знает ли Яан Сокуметс, какие рисковые мужики были эти барские кучера, полюбопытствовал Мадис. Дак они лошадей сманивали, а, бывало, иной раз и барынь тоже, предположил кучер, герой турецкой войны, и щелкнул кнутом по голенищу.

Мадис Картуль сперва вытащил локти, потом запястья и, наконец, большие пальцы из своих любезных обвислых, затасканных штанов и взревел, долго ли, дескать, намерены волынить осветители, товарища Сокуметса ждет любимая супруга, а терпение этой дамы лучше не испытывать. И вскорости объявили кадр семьдесят семь, дубль один, и камера застрекотала.

Барский кучер припустил от корчмы к дому с пустой каретой (на самом деле в ней спрятался, и кучеру это хорошо известно, Румму Юри), так барин приказал, а что барин приказал, то для кучера закон. В это самое время начинают съезжаться гости, офицеры прогуливаются по двору, явное недоумение по поводу отсутствия хозяина. Кучера это не касается, его больше тревожит грязная дверца кареты. Он преспокойно начинает оттирать тряпкой славный герб. (В этом оттирании должен быть подтекст — дерьмовый все-таки герб, пусть так о нем думает Яан Сокуметс, наставлял режиссер.)

Вот Яан и трет, и, когда озабоченная домоправительница подходит к нему и шепотом спрашивает, куда барин подевался, кучер невозмутимо ответствует: «Так что не могу знать…» Герб, окаянная сила, никак не хочет заблестеть, и вот Яан делает то, что ему ни в коем разе не велели: смачно плюет на дверцу кареты и трет дальше. Стрекотание камеры смолкает, ведь такой номер не был предусмотрен. С полминуты все молчат, потом Рейн Пийдерпуу ликующе кричит: браво!

— Ого, да-да, — на мгновение задумывается Мадис Картуль, наконец и он, к общему удовольствию, поддерживает Рейна. Только Яан Сокуметс вовсе не радуется, наоборот, он выглядит озабоченным и виновато скребет ляжку.

— Вот, понимаешь, завсегда такая нескладица, как скажу «так что не могу знать…», вроде самочинно плевок вон лезет. Баба всякий раз зудит, а толку ни на грош, уж такие, видать, это слова — без плевка никак невозможно.

Мадис хочет сделать еще дубль.

— Чего, повторить, что ли? Ну что ж, грязи тут хватит, и слюней тоже.

Затем приступают к следующей сцене. Яану дают указание продолжать оттирочные работы, а между тем во двор въезжает карета графа из Туповере. Карета подкатывает к лестнице, лошади, храпя, останавливаются в облаке пыли. Яан подходит к карете, чтобы открыть дверцу.

Из кареты вываливается щуплый заморыш — Туповерский граф, за ним вперевалочку вылезает грузная барыня лет пятидесяти. Под носом у барыни черненькие усики, которые будто бы являются признаком похотливого нрава. Видать, так оно и есть, потому что Яана Сокуметса, человека уже не первой молодости, окидывают оценивающим взглядом. Яан Сокуметс стоит смирно, словно аршин проглотил; это и впрямь выправка, подобающая герою войны.

— Il est tres sympathique, ce vieux, n'est ce pas? [7] — констатирует сиплое контральто барыни с ужасающим акцентом, ведь, не ровен час, этот довольно-таки гладкий мужик понимает по-немецки.

7

Он очень мил, этот старик, не правда ли? (франц.)

Бледный хилый муж, висящий на руке барыни, утвердительно кивает; он всегда со всем согласен, что может служить некоторым оправданием того обстоятельства, что он глух почти как тетерев.

На балконе появляется хозяйка дома, приветливо машет подруге и приказывает немедленно проводить гостей наверх. По всему видать, что эти две женщины — подруги, две плотные, упитанные женщины; та, что стоит на балконе, напоминает кариатиду, способную выдержать на своих мощных плечах если не балконы этого дворца, то уж заботы наверняка.

Во взглядах, которыми они обмениваются, проскальзывает лукавство зрелых женщин, ведь здешняя барыня слышала, как аттестовала ее старшего кучера барыня из Туповере, а Яан Сокуметс полагал себя достаточно компетентным в вопросе о кучерах и их обязанностях… И вот вновь прибывшая знатная дама (сперва еще раз плутовато подмигнув подруге) осведомляется у стоящего по стойке смирно Яана:

— Ist deine Gnadige auch mit dir, das heist — mit deiner Arbeit zufrieden? [8]

8

Твоя барыня тобой, то есть твоей работой, довольна? (нем.)

Да, тупоумной эту барыню из Туповере, право же, не назовешь!

Яану Сокуметсу объяснили, что он не должен понимать эту фразу, следовательно, ему надо молчать. Первую половину указания Сокуметс исполняет в точности: старший кучер стоит с прямой спиной и с ясным, хотя и бессмысленным взором, но уж молчать дерзкий нрав ему ни в коем разе не позволяет. Коли спрашивают, надо отвечать! Так его, бывало, учили на военной службе.

— Я герой турецкой войны, сам генерал мне часы подарил, я и чертовой бабушки не боюсь! — гаркает отважный ветеран. И при словах «чертовой бабушки не боюсь!» он глядит, словно ища поддержки, вверх, на балкон, на перила которого навалилась грудью его высокородная госпожа. (У госпожи, между прочим, имеется крупная бородавка на переносице…) — Да, и чертовой бабушки не боюсь! — заверяет он нахально и вместе с тем почтительно. Его взгляд, как и прежде, плутовато-простодушный, словно хочет высказать и третью выученную фразу — работа-то, мол, отменная, да ведь, знамо дело, поглядеть надо, «сколько барыни мне за это заплатят». Разумеется, он не произносит эту фразу, потому что, он должен ее сказать совсем в другой сцене, так приказал Мадис Картуль. А как приказано, так он и будет делать.