Сребропряхи

— Ну что ж, надо полагать, сегодня удастся посмотреть, и как детей делают, в прошлый раз мы уж до постели добрались. — Фараон не в силах сдерживаться. Видно, здорово не в духе, отмечают в зале.

Мадис Картуль бросает на него взгляд.

— Да, похоже, вы не прочь на это полюбоваться, — бурчит он себе под нос.

— То есть как это? Что вы хотите этим сказать?! — рычит Фараон, и рука его тянется к месту, где находится печень.

— А для чего ж еще этот просмотр? Я делаю ребенка, а вы хотите поглядеть, как это происходит. У меня еще только треть отснята, а вы уж баюкать собрались.

— Я не допущу, чтобы в нашей студии делали… это самое… подобные мерзости — вот что!

— А то мало их тут уже понаделали… Может, потом поговорим? У меня съемочная группа простаивает.

— Я думаю, что она еще очень долго будет простаивать.

И Фараон плюхается в кресло. Он в ярости, но в глубине души ему все же симпатичен этот картофельный мужик. По крайней мере, хоть один смелый человек.

— Ну, давайте.

Когда шеф в зале, обычных проволочек, как правило, не бывает. Свет гаснет, механик быстро устанавливает фокус. И вот пошло.

— Румму Юри подъезжает к поместью, — комментирует Мадис Картуль. — Надеюсь, со сценарием-то вы ознакомились? — не может он удержаться.

Карета с гербом подкатывает к барскому дому. На козлах восседает усатый кучер. Н-да, думает Фараон, тех же щей, да пожиже влей, все тот же супчик из обглоданной кости — «Реликвия»… Когда в первый раз варили, недурно было, но сколько можно одну и ту же кость обсасывать? Фараон зевает и не считает нужным это скрывать. Теперь из кареты должен выскочить пресловутый народный герой и конокрад. Конечно, в момент объегорит всех шаржированных баронов, рецепт давно известный. Хм, этот плевок на каретную дверцу не так уж плох, отмечает Фараон и смотрит уже не без интереса, как кучер тряпицей наводит блеск на герб. Недурственно, да. Но тут же недоумение: что это за заморыш выпрыгивает из кареты? Неужели Румму Юри?

— Уж не Румму ли Юри этот курокрад? — Тикербяр задает вопрос, возникший у Фараона. Тикербяр до того удивлен, что даже не успевает придать своей фразе иронический оттенок.

— Нельзя ли потише! — раздается из первого ряда.

«Курокрад» — неплохо сказано, думает директор студии. Но сейчас он не в состоянии в полной мере оценить остроумие Тикербяра, ведь всем, абсолютно всем, кроме него, директора студии, провал Мадиса на руку — неудача коллеги всегда приятна его конкурентам. А за план студии Павлу Вара отвечать. Поэтому он поддерживает просьбу Мадиса о тишине. Властно и сердито. Корабль идет ко дну, но вы не в свое дело не суйтесь! Радоваться рано.

Черт возьми, этот Альдонас Красаускас действительно форменный курокрад! Интересно, что Картуль хочет сказать подобным Румму Юри? Что это за фильм он задумал?

В просмотровом зале мертвая тишина. Рейн Пийдерпуу сидит с судорожно сжатыми кулаками. Значит, Мадис выбрал последний дубль, самый неудачный, тринадцатый, кажется. Рейн прекрасно помнит тот злополучный съемочный день, когда Красаускас в конце концов швырнул офицерскую фуражку чуть не в самую камеру. Но ведь первые дубли были довольно приличные… Почему же Мадис взял этот?

Тщедушный Румму Юри бежит по коридорам, со стен на него вылупились презрительно застывшие самодовольные портреты баронов, полутысячелетняя кондовая, ражая, рыжая история с усмешкой следит за бегуном в крестьянской одежде. Вот он вбегает в последнюю комнату, начинает переодеваться. Руки у него трясутся, пуговицы не застегиваются. Крыса в ловушке. И все же, надо признать, он впечатляет… Но почему-то в его гротеске нет комизма. Не возникает ни малейшего желания посмеяться над Румму Юри. Это было бы все равно… все равно что посмеяться над самим собой. Значит, Мадис умышленно довел в тот раз литовца до истерики. Неужели он мог предвидеть этот неожиданный эффект? Рейн Пийдерпуу в полном недоумении.

Фараон больше не зевает. Во все глаза смотрит он на странного героя. Или антигероя? По сценарию, Румму Юри тут же попадает в волчью стаю. «Bitte schon! Parlez vous francais?» — вот, по мысли Синиранда, весь словарный запас этого мужичонки. (Настоящий Румму Юри наверняка прилично владел, по крайней мере, немецким языком.) Странно, Фараон неожиданно для самого себя сочувствует бедному Румму Юри. Что это значит?

Он задумывается, он вспоминает послевоенные годы, когда ему пришлось читать курс марксистской философии преподавателям Тартуского университета. Среди ученых людей в хорошо сшитых костюмах из английской шерсти он чувствовал себя, как этот конокрад среди баронов. Акцент у него был чудовищный, знания, полученные на рабфаке, пожалуй, не слишком обширны. Его слушатели, профессора, окончившие по нескольку зарубежных университетов, поглядывали на него с иронической жалостью.

Сославшись на трудности при переводе терминов, один из этих господ попросил разрешить ему прочесть на семинаре свой доклад на немецком языке. «Почему на немецком?» — спросил Павел Вара, пытаясь скрыть замешательство. В ответ он услышал, что Маркс ведь писал по-немецки и что вообще разумнее изучать классиков на языке оригинала. Естественно, все слушатели владели немецким… Но Павел Вара знал этот язык не лучше, чем киношный Румму Юри. Доцент с бабочкой принялся бойко тараторить. По улыбкам на лицах слушателей Вара понял, что если в докладе и рассказывается о Марксе (докладчик время от времени называл его имя), то, наверное, какой-то анекдот. «Отставить!» — гаркнул наконец Павел Вара. В нем проснулся бывший офицер… Да, но у Румму Юри и такой возможности нет. Фараон внимательно следит за злоключениями героя, он давно уже не зевает, то, что происходит на экране, отнюдь не комично. Даже сейчас, в черновом варианте, в этих кадрах есть что-то значительное и вместе с тем трагическое.

— Месть Румму Юри, — комментирует Мадис Картуль.

Начинается сцена, вызвавшая много споров. По просьбе постановщика ее пока оставили. Только пока. Это же единственный эпизод, хоть в какой-то мере документально обоснованный, убеждал худсовет Мадис Картуль.

Фараон с интересом ждет этой сцены, месть ведь всегда сладка. Пусть Румму Юри получит небольшую компенсацию за все свои унижения. Как это там в сценарии-то? Ах да, Румму Юри и его сообщник направляются к флигелю, где живет управляющий. С виду оба солидные господа. У них дело к господину барону, сообщают они. Господина барона нет дома, говорит растерявшийся управляющий. Ну что ж, тогда они засвидетельствуют свое почтение госпоже баронессе. Баронесса еще в постели. Управляющий колеблется, но все же впускает посетителей в замок. Тут Румму Юри наводит на него пистолет, управляющий поднимает руки. Пееди Михкель замечает возле двери старинную шарманку. Управляющему (он одет в какой-то немыслимый халат) вручают благозвучный инструмент, обычный аксессуар бродячих музыкантов, и строго приказывают энергично крутить ручку. Дрожащий управляющий подчиняется, Пееди Михкель остается на страже возле парадного входа, а Румму Юри проникает в спальню баронессы. Что там происходит, понятно без слов.

Однако на экране месть выглядит не такой уж сладкой. Шарманка жалобно скрипит, баронесса слишком толста и неуклюжа. Триумф Румму Юри не состоялся. Это нечто бессмысленное, победа, похожая на поражение, унизительное торжество. Месть тягостна и безрадостна. Нам стыдно за Румму Юри. Это выходка, достойная проходимца. Но вот что странно, в высшей степени странно — если кого-то и жаль, то опять же Румму Юри.

Зал смотрит в молчаливом недоумении. Рейн Пийдерпуу этого куска не видел, он снимался при его предшественнике, которого выгнали. Предшественник… То же ждет и Рейна Пийдерпуу. Неизвестно только, чей он предшественник… Когда Мадис узнал, что Рейн в его отсутствие отснял сцену в публичном доме, он не рассердился.

— Идет слух, ты кое-что пикантное тут состряпал. Не знаю, впишется ли в общую ткань. Ну ладно, пошлем в лабораторию, потом поглядим.

— А оно уже там, — сообщил Рейн.

— Кто же это отвез одну пленку? — удивился Мадис. — Уж не… не Карл ли Ээро? — спросил он тихо.

Рейн ответил Мадису невинным взглядом, но в душе у пего кипело злорадство. Ты меня все на поводке водил, мальчиком считал, а теперь небось струхнул, как бы я тебя не обыграл; в эту минуту Рейн окончательно уверился, что снятые им кадры (правда, Карл-Ээро тоже немножко помогал) — лучшие в фильме. И, словно удивляясь, Рейн пояснил, что Карл-Ээро разрешил, вернее, распорядился забрать все отснятые пленки, потому что худсовет уже давно ждет их.