Среди людей

Когда он стоял у театрального подъезда, ожидая Варю, ему было приятно, что из дверей выходит публика, которая видела только что на сцене его жену. Он внимательно прислушивался к разговорам зрителей, не теряя надежды, что когда-нибудь кто-нибудь скажет: «А эта Варвара Коташева была сегодня очень мила».

Те три-четыре фразы, которые Варя должна была произнести в спектакле, знал задолго до премьеры наизусть и Петя. Он сидел в театре, вцепившись в ручки кресла, и, вытянув тоненькую шею, смотрел на сцену, где должна была вот-вот появиться его жена.

Петю очень ценили в исследовательском институте, где он работал, но Варя об этом не догадывалась. Она только видела и знала, что он может «все, все сделать собственными руками!». В их маленькой комнате жизнь была усовершенствована до предела. От ходиков, висящих на стене, электрическая проводка вела в кухню к газовой плите: когда стрелки доходили до четверти восьмого, включался газ. Чайник, закипая, сопел в свистульку, вставленную Петей в носик.

Иногда Варя приносила из театра часы какого-нибудь артиста — их не брались чинить в мастерской. Петя чинил часы после работы. К окну в их комнате были прилажены маленькие тисочки, а в картонном ящике за печкой лежали Петины инструменты. С получки он всегда заходил в магазин хозяйственных товаров и покупал то какой-нибудь особенный молоточек, то плоскогубцы, то столярный клей. Зарплата у него была небольшая, и он всегда извинялся перед Варей, принося домой покупки:

— Ты не представляешь себе, Варюша, как нам нужен этот паяльник!

При ней он редко рисковал говорить о театре, но на службе, если заходил разговор, Петя произносил с горечью:

— В современных пьесах совершенно нет интересных и глубоких женских образов.

И сослуживцы считали его большим ценителем искусства. Его расспрашивали о жизни артистов, и один немолодой конструктор, подмигивая и грозя пальцем, утверждал:

— А все-таки, Петр Степанович, признайтесь, в театре у вас богема!

Петя горячился, краснел — ему казалось, что конструктор оскорбляет Варю, — и говорил, что это старорежимный взгляд на артистов.

— Вы газет не читаете, мой юный друг, — ухмылялся снисходительно конструктор. — Вот вчера была статейка про одного режиссера: ну, и что ж получается?.. Бытовое разложение и формализм в искусстве!

И на газеты Петя тоже сердился. У него была добрая, возвышенная душа; он благоговел перед искусством.

Коташев любил своего зятя. Пожалуй, даже в глубине души он считал, что Петя мог бы быть женатым более удачно.

В день приезда они сидели и пили чай. Варя забралась в кресло, сняв туфли и подобрав под себя ноги.

— Я тебя, папа, очень уважаю как врача, — говорила она. — Но нельзя жить так замкнуто. Ты мало ходишь в театр, мало читаешь художественную литературу… Это никуда не годится, отец… Между прочим, у нас скоро пойдет новая пьеса. И знаешь, какое интересное совпадение? Я должна играть дочь врача. Там, правда, физиолог, а ты хирург, но я считаю, что образ советского врача не зависит от его узкой специальности. Верно ведь?

— По-разному бывает, — уклончиво ответил Коташев.

Но Варя продолжала, не обращая внимания на его слова:

— Главного героя играет Чистяков. Петя меня немножко ревнует к нему. Но это глупости. Кстати, я сказала Чистякову, что если ему нужна будет какая-нибудь медицинская консультация, то ты, отец, с удовольствием поможешь ему.

— Напрасно, — поморщился Коташев. — Я не понимаю, чем могу быть ему полезен.

— Господи, это так понятно! Походка, голос, привычки… Что касается меня, то я хотела бы найти такое зерно в своей роли, которое позволило бы мне создать острый, интересный рисунок…

Петя смотрел на жену влюбленными глазами. Он так любил ее в эти минуты вдохновенного подъема, так восторгался ею! И то, что она сидела забравшись с ногами в мягкое кресло, даже то, что он ревновал ее к заслуженному артисту республики, умиляло и трогало его сейчас.

— Вообще говоря, папка, ты не похож на того героя пьесы. К сожалению, не похож. Ты на меня не обижайся; понимаешь, он живет как-то крупнее… Я ведь и Петру иногда говорю: почему инженеры в пьесах так далеки от него? Вот он сидит сейчас и любуется мной. А мне порой хочется, чтобы он взорвался, чтобы у нас возник какой-то серьезный, большой разговор, принципиальный конфликт. Понимаешь, отец, я по духу — бунтарь, я не могу жить спокойно, как ты…

— Это ты сейчас говоришь из своей роли? — улыбаясь, спросил Коташев.

— Почему из роли? — обиделась Варя. — По-твоему, у меня не может быть собственных мыслей?

— Николай Иванович, — простодушно вступился Петя, — там только одна фраза из роли похожа, насчет бунтаря, а все остальное Варюша сама придумала…

— Ну, хорошо, — сказал вдруг Коташев. — Значит, я не способен на неожиданные поступки? А представь себе, что я взял бы сейчас да и женился?..

— Что ж! — пожала плечами Варя. — Ты знаешь, как я любила маму, но это вполне естественно… Если бы эта твоя женщина оказалась настоящим человечком, — Варя любила говорить вместо «человек» «человечек», — то мы бы с Петей принимали ее в своем доме.

— Ой, Варюша, — засмеялся Петя, — какой такой у нас «дом»? Что мы — аристократы, что ли?

— Дело же не в количестве метров площади, — объяснила Варя. — Дом — это понятие морально-этическое. Правда, папа?

— Бог его знает, — ответил Коташев. — Я согласен с Петей, что терминология эта: «принимать в доме», «не принимать в доме» — слишком уж пышная и устаревшая.

Его одолевали порой приступы раздражения против дочери. Он стыдился их. Безапелляционность ее суждений, уверенный тон и чувство превосходства претили ему. Как ни странно, если бы она была чужим человеком, Николай Иванович непременно сказал бы ей это, но то, что в кресле сидела родная дочь, обезоруживало его. От внутреннего протеста он сидел с набрякшим лицом, чувствуя, как пульсирует в висках кровь. Ему казалось, что даже в кресле она устроилась неестественно: увидела в каком-то спектакле, как сидит героиня — подобрав ноги и зябко поеживаясь, — и сама тоже подобрала ноги, которые у нее, вероятно, давно затекли, и поеживается, хотя в комнате совершенно тепло.

— Зачем ты куришь, Варя? — тихо спросил Коташев.

— Вот-вот, проберите ее, Николай Иванович, — попросил Петя. — Она меня совершенно не слушается…

— Папиросы доставляют мне удовольствие. Я не вижу необходимости отказываться от них.

— Но у тебя ведь был процесс в легких.

— Ах, отец, какое это имеет значение! В конце концов, человек живет столько, сколько ему суждено.

«Господи, какой глупый у нее голос!» — огорчаясь, подумал Коташев.