Среди мифов и рифов

Но крен всё равно надо уменьшить. Иду к стармеху. Он после обеда спать лёг. Бужу. Надо топливом сманеврировать и крен уничтожить. Дед объясняет, что крен не по его вине, топливо у него выбирается равномерно и я могу уничтожить крен, как мне вздумается.

Иду к капитану. Он тоже после обеда лёг спать. Бужу. Он сдерживает бешенство и звонит стармеху.

Минут через сорок крен уменьшается и англичане начинают работу. Но деду я сон перебил, он появляется на палубе, подзывает меня, кивает за борт:

— Не видишь?

— Чего «не видишь»?

— Глаза протри.

Вода, доски плавают, баржи бортами трутся. Нормально всё.

— Масло на воде видишь? Матрос масленую палку за борт бросил, а штраф с меня дёргать будут? Скажут, из меня течёт соляр и масло, а из меня и капли не сочится. Штраф здесь будь здоров дёргают.

— Боцман, чёрт возьми, кто масленую палку за борт бросил?

— Откуда у нас масло? Мотористы это бросили.

— Да я своими глазами видел, как матрос палку бросил, — говорит дед.

Боцману деваться некуда, но он быстро находится:

— Англичане в ватервейс мочатся, а вы внимания не обращаете, Виктор Викторович! Надо жалобу писать, а вы глаза в сторону отводите! Не принципиально получается!

Здесь опять он прав. Ленятся англичане лазать через зыбкие баржи на берег. Нет ничего нечистоплотнее, нежели пачкать ватервейс, палубу, судно, корабль. Но очень уж противно ловить на таком деле здоровенного дядю, выводить по трапу за ухо, жалобу писать.

Немецкий физик с торжеством сказал Резерфорду: «Ни один англосакс не понимает теории относительности!» Резерфорд ответил: «Естественно, у нас слишком много здравого смысла!»

Здравый смысл закрыть гальюны на судах в доках есть, выполнять собственный закон — нет. И всё-таки в парусные времена такого здесь не могло быть. В те времена их бы драли палками ниже спины. Или в те времена туалеты комфортабельнее были? Нынешние английские, особенно в доках, напоминают наши на Диксоне. И если в центре столицы надпись приглашает «джентльменов», то в портовой глубинке обходятся просто словом «мэн». И настенная живопись здесь напугает даже пещерного человека. И тексты не для слабонервных. И холодище. И вместо пипифакса свободные британские газеты.

Кое-как замял теорию относительности, думал, на этом вопрос берегового туалета больше не всплывёт. Спрятался в столовой команды, смотрю английские скачки и английский бокс по телевидению.

— Вахтенного помощника к трапу! Нас от берега отрезают! Баржи растащили!

Боже мой! Чьи эти светлые, тихие стихи:

Если б кончить с жизнью тяжкой У родного самовара, За фарфоровою чашкой, Тихой смертью от угара…

Ничего мне больше не надо. И даже фарфоровой чашки. Только бы к родному самовару и хорошую порцию угара.

Вечер. Ветер. Холодно. И два буксирчика растаскивают баржи. В плавучем мосту зияет уже огромная дыра. По берегу бегают два наших дисциплинированных, соблюдающих обычаи порта матросика. Проморгали провокацию, не углядели.

Ноги меня почти не держат. Ползу в рубку, включаю наружную трансляцию. Её на буксирчиках услышат. Хриплю во весь Сорри-док:

— Эй, фулиши! На мини-шипах! Совсем с ума сошли!

На буксирчиках ноль внимания. Дыра между нами и берегом растёт.

Матросики оделись легко — только туда-обратно добежать. Пригорюнились, сели за штабелем досок, спрятались от ветра, а ветер крепчает, между прочим, хотя мы и в центре Лондона.

Вызываю на мостик помполита: Коля, так и так. В экипаже пробита брешь, империализм перешёл в открытое наступление. Твоё время действовать, принимать решение — ты комиссар. Вдруг на всю ночь мосты развели? Свой вельбот спускать, что ли?

— А кто из наших отрезан?

— Золотые кадры: комсорг и профгрупорг.

— Жуткое дело, — говорит Коля.

И тут я понимаю, в чём суть. Подводной лодке надо пройти в следующий за нами бассейн. Ей расчищают дорогу.

Высоченная рубка, низко и хищно горят отличительные огни, торчит пушечка, замерли матросы в оранжевых спасательных жилетах. Свистки, команды слышны странные, чужие команды, чужие свистки. Чёрным силуэтом скользит лодка на фоне огней доков, окон домов, среди жёлтых отражений огней в чёрной воде. Распихивает горбатым форштевнем наши доски. Слышно, как они стукаются об неё.

Ну-с, тут, как положено, появляется справочник военных флотов мира и начинается гадание на кофейной гуще: какого типа лодка и какой у неё силуэт? Авторитеты яростно сталкиваются. Наконец сходимся на том, что силуэт у подлодки старый, Леонардо ещё её выдумал.

Субмарина проходит рядом. Офицеры в белых чехлах на фуражках британскими надменными глазами смотрят вперёд с рубки. Британский флаг трепещет на флагштоке. Из люка центрального поста доносится шум дизеля. С моря возвращаются ребята, с дальнего похода. Неизвестно почему, но это мы чувствуем морским чутьём. Домой пришли ребята. К родной стенке Альбион-дока.

Через несколько минут — ещё одна.

На берегу, в том месте, где они швартуются, начинается оживление. Вспыхивают фары машин, видны густые толпы людей — встречают. Беру бинокль. Много детишек в чулочках до колен машут подводникам. Чёрт возьми, и лебеди тут. Тоже встречают, не спят.

Даже и представить себе не можешь, чтобы наша лодка вернулась из похода прямо к набережной Лейтенанта Шмидта, чтобы её встречали родственники и лебеди.

Мини-шипы заталкивают баржи обратно в дыру. Комсорг и профгрупорг воссоединяются с экипажем.

Вздремнуть бы.

Завтра мы с чифом поедем за фуражками.

Известно, что моряк без фуражки — казак без лошади. Но лошадь современный казак может достать и на родине, а настоящую морскую фуражку, то есть фуражку высших аэродинамических качеств, не сдуваемую первым встречным ветерком, с «макинтошем» — непромокаемым чехлом, с шерстяным белым чехлом, с козырьком, который защитит глаза и на экваторе (в былые-то времена тёмных очков не было), — такую фуражку можно купить только в Лондоне.