Среди пуль

– Проходите, Владимир Филиппович, – пригласил секретарь, и Шумейко в сопровождении миниатюрного раввина широко и смело шагнул в кабинет.

Всей своей проницательностью и прозорливостью Белосельцев старался угадать, что происходит за дверью. Какие козни обсуждают за ней эти опасные персонажи, в чьих руках оказались казна, оружие, влияние на политику, связь с городами и странами. Их сходка грозила пролитием крови, несла беду, и он, Белосельцев, был обязан вскрыть и обезвредить их замысел.

В приемную вошел человек, чуть боком, прихрамывая, с морщинистым желтым лицом, с круглым животом под жилеткой, лысый, с утиным носом, маленькими настороженными глазками. Белосельцев тотчас узнал его. Почти не удивился его появлению после первых двух посетителей. Почти ожидал его. Этот третий, Александр Яковлев, дополнял и завершал своим появлением смысл таинственной сходки. Она не могла без него состояться. Замышляемое зло без него было бы неполным. Не достигло бы своей рафинированной завершенности.

Если первые два вели свое происхождение от царства рыб и животных, их тотемными предками были рыба и дикий кабан, то этот неуловимо, не внешним, а сущностным сходством, был из семейства пауков. Тех, подземных, избегающих света, населяющих пещеры и затемненные сырые углы, где они развешивают свою сырую липкую паутину, питаясь слизняками и мокрицами. Мягкое, косматое, многолапое и бесшумное существо на время обрело человеческий облик. Спрятало в жилетку свое круглое брюшко и отростки ног. Совершит какое-нибудь неожиданное злое деяние, поражая невидимыми укусами людей, и исчезнет в темной расселине.

Белосельцев физически ощутил холод подземелья, тлетворную сырость склепа. По лицу его скользнула мертвая паутина.

Яковлев казался древним пауком, пережившим поколения и эпохи, из которых он выпил соки.

– Александр Николаевич, вас ждут! – сообщил секретарь, почтительно приподнявшись.

– Если можно, молодой человек, позвоните по этому телефону, – Яковлев протянул секретарю визитную карточку. – Если будет ответ, позовите меня.

И, прихрамывая, прошел в кабинет. А Белосельцеву казалось – в приемной на всех углах появилась едва заметная паутина, сотканная из серой мертвой слюны.

Белосельцев понимал, что ему не проникнуть за дверь, не услышать разговоров, которые там велись. Он узнает о них с опозданием, по случившимся несчастьям и бедам. По государственным переворотам и войнам. По землетрясениям и наводнениям. По эпидемиям туберкулеза и СПИДа. По массовой гибели китов и оленей. По взрывам самолетов и шахт.

Неожиданно появился Каретный:

– Извини, что заставил ждать!.. Столько всего интересного!.. Ну пойдем, дорогой!.. – Он взял Белосельцева под руку, потянул, но не в сторону двери, обитой кожей, а к противоположной стене, где, замаскированная деревянными панелями, приоткрылась дверь. Они вошли и оказались в просторном кабинете с белой лепниной на стенах, с разрисованным плафоном и огромным столом, зеленым, как подстриженная лужайка. Иллюзия была столь велика, что Белосельцев почти ощутил запах срезанной свежей травы. Но те, кто восседал за столом, были похожи на черных ворон, опустившихся на лужайку, выглядывающих среди срезанных трав добычу. Они произвели на Белосельцева ужасное впечатление.

Здесь сидели виднейшие телевизионные обозреватели, руководители программ, редакторы либеральных газет, чьи лица были известны Белосельцеву по множеству раздражающих, мучающих и дурачащих передач, в которых умело и беспощадно оскорблялись самые сокровенные чувства людей. Увидев их, Белосельцев содрогнулся, словно его привели в камеру пыток, где сошлись палачи, отдохнув после ночных допросов, готовые продолжить свою работу.

Под лепным плафоном, под румяными купидонами и млечными нимфами сидели нахохленные, в застегнутых черных костюмах специалисты с кейсами, портфелями, папками, в которых, если их растворить, наверняка заблестят зубчатые пилы, отточенные крюки и иглы, сверкающие лезвия – разнообразные инструменты для мучений.

Белосельцев, увидев их разом, всех в одном месте, изумился концентрации зла. Казалось, в комнате, освещенной чудесным солнцем, с прозрачным античным панно было темно. От сидевших исходила тьма. В каждом присутствовал сгусток тьмы, поглощавшей свет. В них было не просто отсутствие света, а именно источник темных лучей, своей силой перекрывавший свет, съедавший его, уничтожавший лучи солнца, перерабатывающий эти лучи в мрак, в антисвет. Эти сгустки тьмы, источники антисвета присутствовали в каждом по-своему, сотворяя их лица по законам уродливого, искривленного антисветом пространства, делая каждое лицо по-своему ужасным.

Один из сидящих положил на колени портфель, прижимая его маленькими волосатыми ручками. Белосельцев узнал в нем известного телеобозревателя, которого в народе прозвали Сатанидзе за особое изобретательное мучительство. У него была большая непропорциональная голова, слабо сидящая на недоразвитом теле. Он был похож на птенца, у которого гипертрофированно развит клюв, готовый схватить и сглотнуть, а также мерцающие влажные глаза, ищущие пищу. Он был покрыт черным курчавым пухом: щеки, веки, раковины ушей, маленький вогнутый лоб. Сквозь этот курчавый покров мокро, словно он только что выпил сироп, светились губы, а за ними блестели белые искривленные зубы. Шерсть уходила за ворот рубахи, и там, под одеждой, все было в шерсти: грудь, пах, живот с розовыми, в несколько рядов, сосками, колени, растопыренные пальцы ног числом шесть.

Этот косматый покров имел не физиологическое назначение, а иное, психическое. Был органом чувств, вырабатывающим тьму, и казалось, произрастал из самой души, ее сумрачной бездны. Волосами были выстланы желудок, легкие, донца глазных впадин, и привязанный к пыточному верстаку человек, над которым склонялось это глазастое, косматое лицо, должен был испытывать неземной ужас.

Сатанидзе! – изумляясь меткости народного языка, подумал Белосельцев.

Рядом с ним сидел другой обозреватель, с соседней телепрограммы, его вечный конкурент и соперник.

Кисельджер – так именовали его в оппозиции, намекая на связь с американцами, с их аналитическими и разведывательными службами. Подчеркивали его особую, рафинированную ненависть ко всему русскому. Перед ним на столе лежал плоский чемоданчик с кодовыми замками. В этом чемоданчике, помимо орудий пыток, могла находиться портативная станция космической связи. Если вытянуть усик антенны, то вопли истязаемых и добытые в пытке признания могли транслироваться через космос в ЦРУ и Госдеп. Обладатель чемоданчика был одет в шелковистый костюм, в нарядный шелковый галстук, имел на лице желтоватые вислые усы, пропитанные неизвестным составом, напоминающим желчь. Желчь высохла, накрепко слепила усы, придавая им глазированный костяной блеск. Они казались не усами, а особым роговым образованием, словно у обладателя усов изо рта росло копыто. Это странное уродство тоже было связано с глубинной тьмой, которая питала этот загадочный орган.

Третьим у зеленого ломберного сукна восседал обозреватель радиостанции «Свобода», его русского бюро, по прозвищу Гадэйч. Его передачи о деятелях оппозиции, об известных писателях-патриотах, о русских художниках и артистах напоминали подглядывание сквозь замочную скважину пакостных сцен. Они обязательно содержали в себе какую-нибудь непристойность и гадость. Его маленькая костлявая головка с большим носом и узко поставленными розоватыми глазками напоминала голову хищной ящерицы. Мускулистая шея молниеносно толкала эту голову в сторону жертвы, оглушая ее ударом, и тогда раскрывался клюв, излетал раздвоенный язычок и два острых ядовитых зуба. Его лицо, если пристально к нему приглядеться, было сплошь покрыто мельчайшими язвочками и прыщами, сквозь которые сочилась больная лимфа. Поэтому лицо его казалось вечно потным. Но это проступала в нем избыточная ненависть, кипящая в глубине его плоти, где-то в области паха. Ядовитое, проступавшее сквозь все поры вещество источало едва уловимое, смешанное с одеколоном зловоние. Белосельцев издалека, едва вошел, тотчас уловил сладковатые струйки смрада.