Среди пуль

Шагая по коридору мимо одинаковых дверей с табличками, он повстречал стайку молодых, оживленно лепечущих женщин. Среди них находился депутат Бабурин, всегда вызывавший у Белосельцева чувство восхищения за его ум, красноречие, блестящую логику и бесстрашие. Бабурин, с черной бородкой, с черными волосами, в которых, словно клок инея, белела седая прядь, улыбался румяным ртом, слушая поклонниц. Он позволял им любить себя, восхищаться собой, следовать вместе с собой. Это откровенное упоение своей неотразимостью вдруг бросилось в глаза Белосельцеву, и он испытал разочарование, увидев своего кумира вблизи. В нем было нечто от театральной знаменитости. Проходя мимо, Белосельцев уловил сладковатый запах духов, исходящий то ли от дам, то ли от самого кумира.

Он встречал и других депутатов, лица которых казались знакомыми, но их имен он не помнил. Все они, проходя, успевали взглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, известны они ему или нет. Если убеждались, что неизвестны, у них в глазах появлялось разочарование и скука.

Вообще же люди, которые ему попадались, входили в кабинеты, пробегали к лифтам, сидели в буфете за кофе, казались ему нарочито многозначительными, напоказ деловитыми. И Белосельцев испытывал к ним острое сострадание. Они не ведали его тайны, не знали, что они обречены. Торопились, идя по коридорам, несли свои бумажки и портфели, пробегали по мраморным лестницам среди картин и гобеленов и не чувствовали ужасной, им уготованной доли.

Наконец после долгих поисков он нашел кабинет Константинова. Постучал и вошел. Увидел знакомое лицо депутата, лысеющий круглый лоб, рыжеватую бороду, возбужденные навыкате глаза, обращенные к другому, стоящему напротив человеку. Тот был в форме подполковника, худ, высок, с маленькими светлыми усиками. На его груди красовалась эмблема в виде красной звезды с надписью: «Союз офицеров». Белосельцев узнал его, организатора оппозиционного движения офицеров. Офицер – так при первой их встрече нарек его мысленно Белосельцев – был раздражен. На бледном лице выступали розовые пятна. Недовольно взглянув на Белосельцева, досадуя на его появление, он продолжал внушать Константинову:

– Уверен, что на конгрессе «Фронта» произойдет раскол! Друзья-националисты обвинят друзей-коммунистов во всех грехах и выйдут из «Фронта». Вот вам и солидарность красных и белых! Всегда утверждал, националисты не умеют работать в команде. Организации карликовые, а вожди – великаны!

Константинов кивнул Белосельцеву, указал ему на стул и ответил Офицеру:

– А разве для кого-нибудь было секретом, что коммунисты вступают во «Фронт», чтобы спрятаться в коалицию! Очухаться после разгрома! Но я повторял и буду повторять: мы должны объединиться, чтобы сбросить режим! А уж потом, – он нервно усмехнулся, обнажая несвежие зубы, – потом мы успеем перестрелять друг друга! – И, поворачиваясь к Белосельцеву, сказал: – Я вас слушаю! Что вы хотели мне сообщить? Только, простите, у меня очень мало времени!

Белосельцев видел, что своим появлением нарушил один из бесчисленных политических споров, который был крайне важен и интересен этим двум людям. В подобных спорах они находили выражение своим темпераментам и честолюбиям, личным симпатиям и неприязням. Из этих непрерывных споров и дискуссий составлялась сложная ткань оппозиционных союзов и движений. Белосельцев, желающий сражаться, действовать, участвовать в боевых операциях, испытывал недоумение и неловкость. Он не понимал этих склонных к разглагольствованию политиков. Чувствовал свою ненужность, никчемность.

– Пожалуйста, очень кратко! – стараясь быть любезным и одновременно удерживая посетителя на дистанции, повторил Константинов. Механически и почти недружелюбно улыбнулся Белосельцеву.

– День назад я присутствовал на учениях спецподразделений МВД по захвату Дома Советов, с применением бронетехники и огневых средств. Макет первого этажа Дома Советов в натуральную величину был атакован и подожжен. Отрабатывалась методика эвакуации пленных народных депутатов. На учении присутствовал Ельцин. Я счел необходимым поставить в известность депутатов и руководство Верховного Совета. Поэтому и пришел.

Он видел, как менялось лицо Константинова. Вместо недавнего выражения нетерпения, легкой досады и едва заметного превосходства на нем появились тревога, испуг, любопытство, недоверие, пытливое выведывание, острая заинтересованность и, наконец, напряженное внимание к человеку, принесшему ошеломляющее известие, которое требовало тщательного и немедленного осмысления.

– Подробнее! Что это было?..

Белосельцев подробно, указывая подмосковную трассу, удаление от города, внешние признаки въезда в закрытую зону, поведал о тренировочных полях, наблюдательных трибунах и вышках, о приезде Ельцина с министром и свитой генералов, о репетиции разгона демонстрантов, о развернутой, со множеством деталей, имитации штурма Дома Советов, из которого сквозь дым и огонь выводили пленных, заталкивали в тюремные машины. Он рассказал обо всем, умолчав о Каретном, не ответив на вопрос, как и в каком качестве оказался свидетелем зрелища.

– Мы говорили об этом в своем кругу, – растерянно произнес Константинов. – Никто не верит! Хасбулатов не верит! Я предложил создать депутатскую комиссию, расследовать поступающие сведения. Вы должны повторить свой рассказ перед депутатской комиссией, перед представителями прессы! Мы должны нанести превентивный удар!

– Пусть идут! – вскипел Офицер. – Одними ментами им дела не сделать! Армию им не поднять! Армия с нами, она их сметет! Командиры полков, командиры дивизий с нами! Наши люди из округов сообщают, армия только ждет повода! Пусть дернутся, и мы их сметем!

Он желчно засмеялся. Его смех показался Белосельцеву истерическим, бледное лицо несколько раз передернулось моментальной конвульсией.

– Надо немедленно сообщить Хасбулатову! – сказал Константинов. – Вы сможете пойти со мной и еще раз повторить свой рассказ?

Он схватил телефон, набрал номер и, представившись, видимо, секретарю или помощнику, попросил о немедленной встрече.

– Очень срочно! – сказал он требовательно, трескучим голосом. – Крайне важное сообщение для Руслана Имрановича!

Офицер, нервный, недоверчивый, остался в кабинете, а Белосельцев и Константинов двинулись по коридорам. Они спускались и поднимались на лифтах, наконец попали в просторную приемную, выходящую огромными окнами на набережную. На излучину сверкающей реки, на туманный небоскреб «Украины».

Столик с секретарем и помощником, с группой постоянно позванивающих телефонов был почти незаметен среди солнечного пространства. Белосельцев уселся в мягкое кресло и сразу же ощутил присутствие в этой помпезной приемной, среди белого мрамора, золотых багетов, хрустальных подвесок, присутствие летучих тревожных энергий, проникающих из окна, пронизывающих воздух и свет.

Константинов отошел к секретарю, о чем-то переговаривался. В помещение заглядывала и уходила охрана. Кто-то еще, дожидаясь приема, сидел в соседнем кресле, держал на коленях папочку с медной застежкой. Белосельцев, не зрением, не слухом, а невидимой, помещенной в груди мембраной улавливал давление проникавших энергий. Мембрана содрогалась, вибрировала, откликалась на бесшумные волны.

Створки высоких дверей растворились. Из кабинета в приемную вышел плотный, с признаками тучности человек с мясистым загорелым лицом, на котором властно и весело светились синие глаза. В этом тяжеловесном здоровяке, державшем по-военному грудь колесом, Белосельцев узнал генерала Ачалова. Еще недавно он командовал десантными войсками, замещал злополучного Язова, последнего советского министра, не сумевшего использовать мощь армии для спасения государства. После унылого путча, угрозы ареста Ачалов скрылся из глаз и вдруг обнаружился здесь, в приемной Хасбулатова. Бодрый, уверенный, удовлетворенный состоявшимся разговором, прошествовал по коврам, пышущий здоровьем, словно только что из соленого моря, из-под южного солнца.