Среди пуль

– Профессор Киреевский – один из лучших юристов Москвы, и это счастье, что он защищает нас на процессе!

– Считаю за честь, – сказал профессор все с тем же поклоном. – Защищать вашу русскую газету – мой долг патриота и христианина.

– Профессор делает это блестяще! – сказал Клокотов. – И при этом совершенно бесплатно! Но честно сказать, у нас и денег-то нет платить гонорары юристам!

– Это мой долг! – повторил профессор. – Перед тем как принять решение, я пошел к духовнику, и он благословил меня.

Клокотов двигался по кабинету среди знакомых Белосельцеву красных имперских флагов, икон и звезд, казацких сабель и осколков взорвавшихся мин – знаков и символов оппозиционных движений и партий, митингующих на площадях городов, воюющих в Абхазии и Приднестровье.

– Все стоит «наружка»! – Клокотов выглянул из окна на улицу и тут же отошел, словно боялся удара. – С утра стоят, все наши разговоры подслушивают!

Белосельцев, вслед за Клокотовым, выглянул во внутренний двор, где было тенисто и в тени тополей стояли красные «Жигули», виднелись едва различимые пассажиры, тонко, как лучик, поблескивали хлыстики антенны, один на крыше, другой на багажнике.

– Ты разведчик. Скажи, кто это может быть? – спросил у Белосельцева Клокотов, оттесняя его от окна. – Утром, едва я приехал, они появились. И так несколько дней подряд.

Белосельцев не удивился, увидев машину. Она и должна была здесь стоять, машина подслушивания с частными номерами, с двумя антеннами, одна из которых, приемо-передающая, принадлежала радиотелефону, а другая, приемная, торчащая из багажника, была элементом подслушивающей системы. В кабинете Клокотова, среди знамен и эмблем, пепельниц и светильников, находился крохотный, тайно поставленный передатчик. Его слабые сигналы, модулированные речью, принимались снаружи машиной подслушивания, записывались на магнитофонную ленту. Белосельцев был убежден, такие машины ходили и за ним по пятам, записывали его разговоры. Клокотов, его визитеры, проходившие в кабинете встречи, застольные споры, братские тосты и выкрики, слова, произносимые шепотом, становились достоянием следивших за ним спецслужб.

– Борьба, которую вы ведете, требует организации особого рода. – Белосельцев оглядывал кабинет, люстру, ералаш на столе, укромные уголки, в которых мог притаиться «жучок». – Конспирации особого рода. Иначе это не борьба, а игрушки и неизбежно поражение, неизбежна кровь. Я пришел, чтобы через твою газету сделать сенсационное заявление. Не могу сейчас открыть его содержание, потому что те, за окном, его услышат. И тогда твоя жизнь подвергнется угрозе.

– Моя жизнь и так подвергается угрозе, – сказал Клокотов. – И жизнь профессора, после того как он сделал выбор, выступил в нашу защиту.

– Я действительно сделал выбор, – сказал Киреевский. – Я долго ждал, скрывал мои убеждения, испытывал страх. Но потом понял, что больше не могу бездействовать, и примкнул к тем, кто сопротивляется злу. Что толку, если я могу уцелеть, а Россия погибнет. Пусть погибнем мы, а Россия выстоит. Я обратился к духовнику, и он благословил меня. После этого я стал защищать на судах русских писателей, патриотических военных, обездоленных соотечественников. На мой дом однажды уже было совершено нападение. Под дверь подбросили мешок с окровавленными костями. Но я преодолеваю страх и с молитвой продолжаю помогать патриотам.

Он говорил просто, без пафоса, слегка улыбаясь. Лицо его сохраняло веселость. Своим галстуком-бабочкой, кружевной рубахой он походил на музыканта симфонического оркестра.

– Итак, вернемся к нашим судебным делам, – сказал Киреевский. – Главный наш козырь, который мы выбросим напоследок, – это документы с виллы номер пять. Вам удалось добыть документы?

– Я вам потом расскажу. – Клокотов указал на окно, за которым притаилась машина. – Мне их вот-вот доставят.

Белосельцев вдруг испытал помрачение, словно его толкнули с откоса и он летит в черную твердую воду, чтобы удариться об нее и сгинуть.

– Я тоже бывал на вилле!.. Есть более страшные тайны!.. Я могу рассказать!.. Будет сенсация!.. Пусть я взорвусь, но взорву и мерзавцев!..

Он торопился сказать, торопился уговорить Клокотова. Но тот властно остановил его, кивнув на окно:

– Не здесь! Не сейчас!.. Мы едем на суд. Хочешь, поедем с нами… После суда уединимся и ты все расскажешь!

Он поднялся и, увлекая за собой профессора и Белосельцева, направился прочь из кабинета.

– Тут вам икону прислали. – Секретарша остановила Клокотова, указала на сверток. – Старец приходил, сказал, что она чудотворная.

– Потом, – сказал Клокотов. – После суда. И приготовь к нашему возвращению что-нибудь поесть!

Они подъехали к зданию суда, обшарпанному, с обвалившейся штукатуркой. Перед входом толпился народ – невзрачно одетые старухи, пожилые мужчины, своими темными лицами похожие на путейцев, утомленного вида дамы, какие-то девицы в полувоенной униформе с портупеями, несколько бородатых казаков с позументами, рослые парни в камуфляже. Некоторые держали плакаты с требованием оставить патриотическую газету в покое. У других в руках были самодельные картинки, где горбоносые толстогубые банкиры уселись плотными задами на кремлевские стены. Толпа зашевелилась, загудела, когда Клокотов выходил из машины. Люди устремились к нему, зааплодировали, старались коснуться рукой. А какая-то женщина, немолодая, с темными кругами у глаз, схватила Клокотова за руку и поцеловала.

– Держитесь, не уступайте!

– Если закроют газету, как мы жить будем?

– Доживем до дня, когда их судить будем!

– Этого президента на скамью подсудимых!

– Судьи подкупленные!

– Все равно мы их одолеем!

Издали наблюдали за ними милиционеры с рациями. Стоял зарешеченный фургон, в котором развалились, вытянули руки и ноги вооруженные бойцы ОМОНа. Выглядывала сквозь стекло острая морда овчарки.

По грязной лестнице они поднялись в зал суда, нечистый, душный, уставленный ободранными лавками, с возвышением, на котором помещались три судейских кресла. Все в этом зале носило следы запущенности, бедности, скверны. Все было заляпано, поломано, размещено кое-как. И только стальная клетка, в которую привозили убийц и растлителей, была новая, свежевыкрашенная.

– Вот тут наше место ответчика. – Киреевский расположился за маленьким боковым столиком, стал раскладывать бумаги, книгу Кодекса, вырезки из газет. – Оппоненты наши задерживаются.

Зал между тем заполнялся. Заступники газеты занимали ряды, громко и страстно переговаривались, обсуждали политические новости, бранили президента и «демократов». Разворачивали транспаранты. Взмахивали красными флагами. Кто-то достал икону. Кто-то прижал к груди свежий номер газеты. Это напоминало рать, поднявшую свои стяги и прапоры, поджидавшую неприятеля.

– Батюшку, батюшку пропустите!

Белосельцев устроился в первом ряду среди говорливых стариков и неугомонных, взбудораженных женщин. Увидел, как в зал входит отец Владимир в бархатной теплой скуфейке и с потертым саквояжем. Все присутствующие, и те, кто размахивал красными флагами, и те, кто держал портретики Ленина, встали, приветствуя священника. А тот благословил профессора и Клокотова, поочередно наклонивших головы, рассыпал над ними в воздухе мелкие крестики.

– Помолимся Господу, да ниспошлет он на нас мир и благословение!.. И да дарует праведным обретение истины и благодати!.. И взыщет с нечестивцев!..