Срочно, секретно...

Но с появлением этой пятерки демонстративное спокойствие двух-трех сотен людей, топтавшихся на рынке, спокойствие, прикрывавшее обостренную готовность ринуться на добычу, делалось еще более показным. Атмосфера толкучки пропитывалась страхом. Пологие холмы, щетинившиеся жалким кустарником, будто придвигались ближе.

— Красные кхмеры, полпотовцы, — сказал ювелир, которому Палавек в тот день, когда пятеро опять появились, сдавал рубины, вырученные в «Шахтерском клубе».

Человек в серой сорочке прямиком направлялся в их сторону. Лавочник сглотнул сухим горлом. Помощник, тощий китаец с отечными веками, онемел, держа руки на коробочке с гирьками.

— Меня помнишь? — спросил человек в серой сорочке по-кхмерски.

Челка клеилась к сморщенному лбу перекупщика. Массивные часы, свисавшие с запястья, чуть дрожали.

Полпотовец достал-из бумажника слоновой кожи крупный рубин.

Что-то толкнуло Палавека вперед. Почти черный лицом, кудрявый боец, державшийся слева от человека в серой сорочке, выбросил жесткую ладонь. Палавек перехватил удар, и сразу в его грудь уперлись два кольта.

— Я не знаю его! — едва выговорил ювелир.

— Кто ты? — спросил человек в серой сорочке.

— Меня зовут Палавек. Примите к себе...

— Если ты шпион, революционные массы растерзают тебя. Хотя среди этой грязи твой порыв понятен.

И перекупщику:

— За камень, который найден в Пэйлине трудящимися, ты выдашь двести пятьдесят тысяч бат. Передашь эту сумму отделению банка, знаешь какого... Консервы, два ящика патронов, часы, приемники, авторучки мы заберем на обычном месте...

На крестце пересекающихся дамб, вспугнув мелких пташек с кучи буйволиного навоза, все пятеро переоделись в зеленые рубахи, пузырившиеся под ветром, и мешковатые брюки. Легкие кепки, какие Палавек видел у «красных» еще в Лаосе, обтянули выстриженные головы. Шестой, карауливший снаряжение, равнодушно скользнул по нему взглядом.

Палавека посадили на корточки. Автоматы смотрели с четырех сторон.

— Сейчас ты умрешь, — сказал главный. — Нас шестеро, и мы правомочны считаться революционным трибуналом.

— Если ты такой законник, тогда определи мою вину!

Страха не было.

— Ты — шпион. Опровергни.

— Испытайте меня!

— Ты таец? Почему тогда не присоединился к тайским товарищам? Они ведут напряженную, кровопролитную борьбу. Их ряды редеют. А ты, как предатель, уходишь в Кампучию. Почему?

— Хочу посмотреть иную жизнь. Ищу справедливости...

— Для себя?

— Если вы за справедливость для всех, значит — и для меня!

Удивлял общий характер вопросов, которые ему задавали почти час. В подразделениях «желтых тигров» допросы велись по-другому. Имя, занятие, адреса в прошлом, связи, куда идет, откуда, чего хочет и так далее, только — конкретное. Правда, побуждение Палавека, возникшее на рынке в Борае, теперь даже ему самому представлялось не совсем объяснимым.

— Ты — реакционер? У тебя есть собственность?

— Командир, — вмешался кудрявый, — время подгоняет. Я голосую за привод его в организацию. Там разберемся. Его в Кампучии никто не знает. Организации это может пригодиться. Если же окажется, что человек этот шпионит, долго от революционной бдительности масс ему не скрываться...

Шли гуськом. Поднимались в гору по еле заметным тропинкам среди колючих кустов. На опушке глухого леска, метрах в десяти поднялись бекасы, сделали широкий полукруг и стремительно скрылись среди неподвижной зелени. И сразу с дерева упал человек. Красный клетчатый шарф кутал голову. Матерчатые ремни перекрещивали гимнастерку. В руках он сжимал дорогой — двести пятьдесят долларов за штуку на черном рынке в Бангкоке — полуавтомат.

Через минуту вокруг толпилось человек сорок, одни подростки с оружием. Старший, лет шестнадцати, небрежно стукнул о землю ручной ракетой, снимая ее с плеча. Палавек покосился: установка имела прибор инфракрасной наводки... Змееныши только и ждали сигнала, чтобы наброситься.

Работа, которой «нагрузили» Палавека, удивляла. Командир Кхой, надевавший единственную сорочку для вылазок на другую сторону границы, считался в районе Слоновых гор внушительной фигурой. Он представлял «отдел 870». Шифр, как вскоре разобрался Палавек, в официальных документах обозначал центральное руководство в Пномпене. Кхою подчинялись местные «соансоки» из службы безопасности. Представитель «отдела 870» никому не доверял и не был, как он говорил, «вправе перед лицом организации доверять кому-либо, пока создается новый пролетариат страны и не вымерли предатели классовых интересов, добровольно предоставлявшие до торжества революции свой труд классовым врагам».

— Ты, Палавек, насквозь пропитан тлетворным загрязнением ревизионизма, — рубил воздух ладонью Кхой перед усаженными на сухую траву «соансоками». — Каждый из новых подрастающих пролетариев вправе бросить тебе обвинение в том, что ты до недавнего времени выступал подручным капиталистов, продавшейся реакционному режиму шкурой, почти что эксплуататором...

Кхой постоянно испытывал болезненную потребность громить или критиковать, «бороться за чистоту рядов». Палавек оказался удобным найденышем — пришлым, без родственников и друзей, зависимым от Кхоя во всем.

И тем не менее жизнь бывшего «желтого тигра» и вышибалы в таких условиях текла, как ни странно, размеренно и благополучно. «Воспитанники», наспех позавтракав, разбредались с рассветом группами патрулировать границу, обеспечивать охрану народных коммун, следить за отправкой продукции в центр. Перед карательными операциями, на которые Палавека не брали, «соансоки» получали самогон. Кхой, а с ним и Палавек пили таиландское пиво или виски. В Борай, куда Кхой носил рубины, изымавшиеся у старателей в виде своеобразного налога из расчета три из десяти добытых, Палавека тоже не брали. Зато разрешили жениться. Высокая стройная кхмерка безмолвно, чуть размахивая длинными руками, вышла из строя женщин, когда Кхой выкрикнул из списка ее имя.

— Палавек и Ритха, — провозгласил с легким презрением представитель «отдела 870», — вы объявляетесь перед лицом революционной организации мужем и женой!

Им разрешалось раз в десятидневку встречаться в специальной комнате, украшенной портретом «вождя» — Пол Пота. Палавек жалел Ритху. Она плакала, рассказывая о муже, погибшем на восточной границе. Они только разговаривали. Кхой одобрил, что у них не ожидается ребенка:

— Дети ревизионистов неуклонно становятся ревизионистами — такова установка. И это справедливо.

Не жалуйся, не объясняй, не извиняйся — этим исчерпывалась этика Кхоя. Ему исполнилось пятьдесят пять, родом он был из Пномпеня. В свое время Кхоя назначили руководителем пропагандистского отдела в глухом районе Слоновых гор. Себя он, оглядываясь на прошлое, считал счастливым. Затягиваясь поглубже неизменной сигаретой, рассуждал:

— Все стремятся к счастью. Я тоже стремлюсь. Но что это такое — счастье? В молодости с нетерпением добиваешься его. В старости трудно понимаешь его у других... В одном стихотворении я читал, что счастье — дождь после засухи, встреча с другом на чужбине, свет свечи в спальне новобрачных, имя на дипломе...