Ссора с патриархом

— Не берите в толк, синьор! Надо же как-то отвести душу!

И старый крестьянин принялся утирать глаза тыльной стороной руки, огрубевшей от тяжелой работы.

Заметив краем глаза, что кто-то в черном вошел и молча остановился на пороге, маркиз поднял голову.

— Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда? — вскричал он прерывающимся от волнения голосом.

Адвокат и кум Санти обернулись и, узнав вдову Рокко Кришоне, отошли в сторону.

В траурной одежде, с головой закутанная в широкую накидку из черного сукна, которую она обеими руками стянула у подбородка, так что едва видны были глаза, нос и рот, женщина не двинулась с места, не шелохнулась и ответила почти шепотом:

— Я пришла узнать, нет ли новостей, может…

Весь ее вид, ее голос еще больше разозлили маркиза.

— А я что, следователь? — с раздражением закричал он. — Я знаю не больше тебя, не больше других!

Заметив вдруг, что обращается к ней на «ты», он закусил губу и попытался сдержать себя:

— Дело будут рассматривать в суде присяжных, в Кальтаджироне… Вас вызовут. С вашей стороны будет три адвоката. А этот, — добавил маркиз, указывая на дона Аквиланте, — этот стоит десятерых! Расходы я беру на себя. Вам незачем приходить сюда напоминать и поторапливать… Что я еще могу сделать, кроме того, что уже сделал и делаю? Он был вашим мужем. Но он был и моим служащим, моей правой рукой, как только что сказал кум Санти. И я оплакивал его и оплакиваю больше, чем вы… Что за нужда являться сюда?.. Я вам уже сто раз твердил: незачем приходить ко мне!

Говоря это, маркиз злился, повышал голос и возбужденно жестикулировал.

Даже человек, ничего не знающий о том, что было между этой женщиной и маркизом, сразу бы догадался, что раздражение его слишком велико для такого незначительного повода, что за словами его и тоном, каким они были сказаны, кроется нечто большее, чем то, что они означают.

В Раббато всем было известно, что Агриппина Сольмо [110] три года назад была «девкой» маркиза, как без всяких церемоний выражаются в этих краях. Все знали, что эта крестьянка принадлежала ему с шестнадцати лет, что он содержал ее получше, чем благородную, и одно время даже родственники полагали, что он все-таки совершит безумство, сделав ее маркизой Роккавердина.

110

Прототипом Агриппины Сольмо послужила Беппа Сансоне, служанка в доме Л. Капуаны, которую он любил многие годы.

Что же касается дальнейших событий, то никто ничего не мог сказать определенно. Каждый по-своему толковал неожиданное решение маркиза выдать ее замуж. Все так и осталось между ним и Рокко Кришоне, которого прозвали «маркизов Рокко», потому что он был factotum [111] дома Роккавердина. Лишь однажды в разговоре с приятелем Рокко проговорился:

— Прикажи мне маркиз: «Бросься с колокольни святого Исидоро» — я брошусь и глазом не моргну!

Видя, что женщина, устремив на маркиза умоляющий взгляд, по-прежнему недвижно, словно изваяние, стоит на пороге, кутаясь в свою черную накидку, дон Аквиланте, который по-своему уже объяснил себе эту сцену, счел нужным вмешаться. Он подошел к ней и тихо заговорил:

111

Доверенное лицо, которому можно дать любое поручение ( лот.).

— Маркиз прав. Теперь все в руках правосудия. Что же касается его самого, можете не сомневаться, он отдаст все до последней капли крови, если понадобится. Идите домой. А захотите узнать новости, приходите ко мне, так будет лучше… Идите!

Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.

Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.

«В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, — подумал дон Аквиланте. — А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!»

— Надо пожалеть ее, бедняжку! — сказал он, подходя к маркизу. И добавил: — Ушла!

— Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? — проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: — Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций! [112]

112

Унция — так назывался в Сицилии испанский золотой дублон; была монетной единицей до 1865 года.

— Что ж это вы такое говорите, ваша милость! — ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.

— Шестьдесят?

— Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.

— Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?

— Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.

— О! Если вы собираетесь взять меня за горло…

— Нет, ваше сиятельство!

— Ну так сколько же хотите?

Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:

— Сто унций, ваше сиятельство!

Маркиз взорвался:

— Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!

— Однако, кум Санти… — прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.

Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:

— Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!

— Но, ваше сиятельство…

— Помолчите, кум Санти! — вмешался адвокат. — Дайте мне сказать…

— Сто унций! — возмущался маркиз.

— А если сбавить немного? — предложил адвокат.

Старик жестом показал, что согласен, и добавил:

— Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!

— Помолчите!.. Семьдесят унций! — прервал его дон Аквиланте.

И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.

Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.

— Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, — еле слышно пробормотал он.

3

Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.

Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.

В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.