Стадия серых карликов

Зайчиха, несмотря на свою зефирную пышность, не отставала. Он прибавил в скорости, и она. Тогда он свернул направо, на Петровские линии, и она. Неглинную пересекал едва ли не подгибающимися ногами, тогда как у нее появилось, наверное, второе дыхание, и, сокращая между ними расстояние с каждой секундой, преследовательница, пользуясь малолюдством, грозила: «Догоню — задушу!» Изнемогая от усталости, Аря увидел спасительную вывеску Сандуновских бань, к его счастью, они парили и мыли. Ввалившись в предбанник, он прижался к двери спиной, показал глазами дежурному банщику с черной бабочкой и черными усиками, что за ним гонятся. Банщик, этот явный недобиток нэпа, наверняка подумал Бог весть что, приготовился уже незваного гостя передавать в руки властей.

В коридоре раздался топот, банщик решил, что наряд милиции прибыл, и вышел его встречать, как вдруг на него налетела запыхавшаяся толстуха с обезумевшими глазами, и Аря через дверь слышал такой разговор:

— Аэроплан там… Аэроплан… Аря…

— Аэроплан, мадемаузель, в Тушино-с, а здеся мущины голые-с!

— Аэроплан… Аэроплан…

— Мадемаузель-с, здеся не аэродром-с, а в чем мать родила-с. И вообще, помыв-с дам-с с другой стороны. Сами туда пойдете-с али в гепеу позвонить?

Дежурный банщик из соображений мужской солидарности представил дело так, что домогания Зайчихи представляли серьезную политическую опасность. И ему удалось отбить все попытки осатаневшей Зайчихи проникнуть во вверенное ему отделение и, вернувшись в предбанник, для верности закрыл дверь изнутри на ключ, и заговорщицки подмигнул беглецу с любовного фронта:

— Дело в шляпе-с! Заодно-с и помоетесь, молодой человек!

Дней через десять в классе на Аэроплана смотрели как на обреченного, а то и вовсе как на врага. Все ждали что его вот-вот заберут, поскольку Зайчиха написала на него заявление, в котором выражала гневное недоумение по поводу пребывания в комсомоле сына арестованного врага народа. Она сама объявила об этом с гордостью, и к нему на переменах никто не подходил, зато вокруг Зайчихи, упивавшейся своей твердостью, хороводились принципиальные доброхоты. Из тех, кто даже завидовал ей — не они, а она написала такое заявление.

«Может, банщика из Сандунов пригласить?» — раздумывал он и не решался, потому что такой старорежимный свидетель, если не испортит все дело, то не придет, а если придет, то все равно вызовет подозрение, что он с недобитым нэпманом заодно. И посоветоваться было не с кем, все отвернулись.

— Ты отрекся от него? — спросила перед собранием Кристина, которая была тогда комсомольским вожаком класса.

— Конечно, — как о само собой разумеющемся ответил Аэроплан. — Я и фамилию поменял.

— Тогда покрепче отрекайся, клейми и кайся, — прошептала она как стих и добавила: — Каяться не забывай. Ты должен раскаяться до конца, понял?

На собрании он с приличествующим моменту пафосом отрекался и клеймил, не забывая и каяться, а ему не верили, видимо, озабоченные проволочкой тех, кто должен был приехать и забрать. Признаться честно, Аэроплан и сам ждал, не понимал, почему не едут, ненависть ведь и у него требовала выхода и действия, а он ненавидел родителя-добровольца, который, будучи врагом, для того и усыновлял, чтобы воспитать его в своем духе. Однако Валдайского уже арестовали, если же приедут, то заберут и его, будь он хоть сотню раз вновь Около-Бричко — вот это последнее соображение никак не приходило в его страстно-воодушевленную голову. Он и мысли не допускал, что его могут не забрать — кто знает, быть может, в этом загадка великой силы пафоса.

Его исключили из комсомола за притупление бдительности к проискам классового врага и почему-то не арестовали. После собрания Кристина попросила проводить ее домой. Он так и не узнал, почему попросила — бросала вызов всем или же она все-таки была неравнодушна к нему?

— У меня такие скользкие боты, возьми под руку, — сказала она, и Аэроплан впервые в жизни пошел с девушкой под руку, после такого собрания и на глазах у всей школы!

— Если можешь, не переживай, — уткнув лицо в пушистый воротник, сказала Кристина. — Зайчиха — мерзавка. Все знают, что она бегает за тобой, и вдруг — такая месть! Подлая и грязная…

Возле ее дома стоял легковой автомобиль — отец у Кристины был военным. Вскоре из подъезда вышел моложавый дивизионный комиссар, и Кристина представила его отцу. «А-а, Истребитель, — приветливо улыбнулся дивизионный комиссар, называя его по школьной кличке. — Как дела?» «Исключили», — сообщила Кристина. «М-да, — нахмурился комиссар. — А что слыхать о вашем отце? Он, кажется, военврач?» «У меня не было никакого отца», — пафос вновь вернулся к Аэроплану. Моложавое лицо комиссара погасло, смялось как от боли, и он с беззащитной горечью произнес: «Простите, но ведь вы и сейчас в его шинели…» И отвернулся, сказал Кристине, чтобы она садилась в машину: им надо срочно съездить к бабушке. Они уехали, так и не взглянув на него.

А он больше не надевал командирскую шинель — предмет зависти одноклассников, хотя мог бы носить, назло дивизионному комиссару — тот тоже, в ближайшую ночь, стал врагом, поэтому так и спешил к бабушке. И Кристина в школе больше не появлялась, говорили, что она не отреклась от своего отца и переехала жить к таинственной бабушке. Аэроплан же Леонидович долгие годы был искренне уверен, что Кристина хотела из каких-то враждебных соображений приблизить его к себе, может, втянуть в антисоветскую банду.

И теперь, через столько лет, Кристина и Зайчиха вместе рассылают анкету! Аэроплану Леонидовичу стало даже не по себе: этакая прорва времени миновала, почти полвека, а ведь как один день! Старые перечницы с грустным юмором ерничали: «Если тебя не совсем одолел склероз, ответь, пожалуйста: когда и при каких обстоятельствах ты последний раз виделся с одноклассником?» По-настоящему рядового генералиссимуса пера заинтересовал только такой вопрос: «Как ты оцениваешь свои способности: они выше твоего уровня сорок девять лет назад или ниже?» О своих способностях он из «Параграфов бытия» мог бы извлечь гигантский трактат, но сделать это не счел — времени свободного не имелось, хотя вопрос находился прямо-таки в раскаленном состоянии.

Поэт, редактор и литконсультант Иван Где-то допекал его особенно сильно, утверждая, что у рядового генералиссимуса пера нет абсолютно никаких способностей к литературному творчеству. Как, автор, создавший десятки тысяч страниц эпохальных «Параграфов бытия», по сравнению с которыми «Махабхарата» и «Калевала», «Манас» и «Песнь о Роланде», а также все остальные эпосы, вместе взятые, — всего лишь жалкие рабселькоровские заметки в районных газетах — и не имеет способностей?

Аэроплан Леонидович только сейчас сам понял, что идет на 2-ю Новоостанкинскую улицу спорить именно об этом с Иваном Где-то, и тут же вспомнил: поэт и литконсультант сбежал из этого района в Олимпийскую деревню. Стало быть, идет он туда по привычке, а не по необходимости, и чтобы еще чем-нибудь ознаменовать свою прогулку (любое дело всегда любил чем-нибудь ознаменовывать) решил зайти там на почту и отправить старым перечницам телеграфный перевод на тридцать семь рублей и за подписью «Истребитель». На проценты от этой суммы пусть устраивают накануне третьего тысячелетия для долгожителей банкет.

Глава седьмая

Обстоятельства, непосредственно предшествующие величайшему открытию, как убедился читатель, были совершенно обычными. Совершив почтовое отправление в 75-м отделении связи, Аэроплан Леонидович повлекся к Останкинской телебашне, которая серым шприцем воткнулась в вечернее небо. Красные габаритные огни башни почему-то напоминали Аэроплану Леонидовичу ягоды малины, светящиеся изнутри. Будущие исследователи и биографы жизни, деяний и творчества товарища Около-Бричко обратят, естественно, должное внимание на то место в «Параграфах бытия», где описывается умильное состояние духа героя героев, на лирически-любовное отношение к телересторанному сооружению, хотя он еще недавно возмущался в письме Куда следует по поводу того, что над всей Москвой парит ресторан, что выше него в столичном небе нет никакого учреждения, ни государственного, ни общественного, ни колхозно-кооперативного. Да еще название какое — «Седьмое небо»!