Сталь и пепел. Русский прорыв

— Я тебя понял, генерал-майор. Но все равно держи ухо востро и своим обормотам скажи, чтобы не спали.

Отключившись, Громов достал серебряный портсигар, подарок тестя к юбилею, и, взяв сигарету, с удовольствием затянулся.

«А вдруг действительно пойдут на прорыв? С них станется! Американцы, что бы там ни говорили, ребята резкие и борзые».

За месяц бесконечных боев в Европе американцы уверенно заняли первое место в хит-параде уважаемых врагов, вытеснив с него немцев и поляков. Германцев уважали за организованность, тактическую грамотность и добротную техническую оснащенность. Поляков — за храбрость и свойственную только славянам бесшабашность в атаках. Причем, невзирая на устаревшую технику, поляки лезли в атаку, надеясь на свой «шляхетский гонор». Американцы после первых боев заслужили первое место, являя собой причудливый гибрид поляков и германцев. В плане тактики и техники, а также их применения «джи ай» германцев превосходили. Не уступали они и полякам в дерзости и упрямстве. Только, пожалуй, старались, в отличие от поляков, бить только наверняка, опираясь на солидную материальную базу.

Громов мысленно поблагодарил Бога за то, как их гоняли на лекциях по тактике и полевых занятиях в академии, заставляя разбирать американские боевые операции и полевые уставы буквально по эпизодам. Еще он поблагодарил те умные головы в Генштабе, что впервые применили электромагнитное оружие в реальном бою и придумали тот трюк с сокрытием танковых бригад в польских лесах и заменой их на бутафорию из штрафных батальонов. Без этого, также без флота, временного перекрывшего Атлантику и сорвавшего переброску подкреплений, и мексиканских мятежников прижать американцев так быстро и качественно, как они сделали, хрен бы получилось. Кровушкой бы умылись сполна.

Глубоко затягиваясь, генерал-майор Громов подумал, во что может превратиться некогда сильная и гордая нация под потоком пропагандистского дерьма. «Вот те же немцы — в армии теперь у них служат лишь аристократы из старинных рыцарских родов и откровенные люмпены из восточных земель бывшего ГДР. Американцы, поди, радовались, когда превращали воинственных германцев в дисциплинированную потребительскую массу. Мол, прогресс и демократия, понимаешь, даже из германца может сделать нормального человека. И сделали… на свою голову. После того как мы кадровый Бундесвер на гусеницы намотали, у немцев мобилизация провалилась. Вообще. Вот и сейчас, занимая германские города, мы поражались огромному количеству здоровых мужиков, стоящих на улицах, словно суслики у норок, и смотрящих, открыв рот, на русские танковые и механизированные колонны. Если бы они все взяли в руки автоматы и РПГ, то устроили бы нам головомойку, как „чехи“ в Грозном или „гитлерюгент“ в сорок пятом. А здесь мы прошли пол-Германии, как нож сквозь масло. Остатки Бундесвера совместно с американцами еще дергались, но потом немцы решили больше в „войнушку“ не играть, подняли лапки. И заодно открыли нам фронт. Не иначе в благодарность за привнесенную извне американцами „толерантность“ и „гуманизм“.

Вот так мы американцев на Брауншвейгской равнине и прихватили. Немцы в сторону отошли, мы в брешь и проскочили. Последний серьезный бой был два дня назад. Тогда первая боевая тактическая группа Алтуфьева въехала в тыл Old Ironsides, расколов остатки некогда мощной бронетанковой дивизии на две части. И началась агония…

Американская авиация лихорадочно пыталась помочь окруженным, но без особого успеха. Войсковое ПВО работало, как обычно, на отлично, и от бомбежки бригада почти не пострадала. Американский командующий корпусом, генерал Коун, даже не пытался прорваться сразу, хотя шансы еще были. Как гласила последняя разведывательная сводка по нашему армейскому корпусу, „у американского командующего, возможно, серьезнейший психологический стресс“. Сломался, короче, дядя. Хотя, может, он про перемирие раньше всех узнал и попросту людей гробить не пожелал?»

— Слепнев!

— Слушаю, командир.

— Ты как начштаба сейчас за старшего остаешься. Вся бригада на тебе.

— А вы?

— К Алтуфьеву. На его участке парламентеры появились, надо самому глянуть, а то мало ли что.

— А не опасно? Давайте я съезжу…

— Не опасней войны, полковник. Ладно, где там мой водила?

Полковник помолчал и спросил выходящего генерал-майора:

— Как думаешь, командир, неужели всё?

— Надеюсь, да. Только, думаю, с американцами разберемся, потом сразу на эшелоны и в Сибирь-матушку китаез гонять.

— «Косоглазые» не дураки. В одиночку с нами точно воевать не будут. Им вон Лисицын как зад наскипидарил. До сих пор, поди, не знают, куда деваться. Сейчас весь Западный фронт туда подтянется, до самого Пекина гнать желтомордых будем.

— Что, считаешь, что и на востоке скоро всё?

— Так точно, командир. Не вояки «косые», не вояки.

— Может, и не вояки, но Хабаровск у нас отжали и к Омску прорвались.

Слепнев улыбнулся:

— Да будь у тебя такое превосходство, как у них, ты бы уже через месяц не Хабаровск — Рязань бы штурмовал. А они все топчутся на приграничной полосе.

— Ладно, начштаба, не говори «гоп». Будем надеяться, что с американцами все срастется ровно. И на этом фронте хотя бы все закончится.

Громов нырнул в громоздкий трофейный КШМ «Динго» и, аккуратно объезжая выбоины от снарядов в некогда идеальном немецком автобане, направился к позициям первой боевой тактической группы. Повернувшись к адъютанту, Громов спросил:

— Связывался с Алтуфьевым?

— Так точно. Он доложил, что все тихо, за исключением одного «Хаммера» на нейтральной полосе. Машина с белым флагом…

— Тебе, лейтенант, что, уже подполковники докладывают? — неприязненно переспросил он адъютанта.

Лейтенант отвел глаза.

— Извините, господин генерал. Я хотел сказать — не доложил, а сообщил.

— В следующий раз думай, кому и что говорить. Подполковник Алтуфьев — боевой офицер, орденоносец. А не портфеленосец. Понял, лейтенант?

Тот закивал головой, густо краснея.

Лейтенанта звали Паша Сойкин, он был переведен в адъютанты командира бригады из финчасти. Громов, как и положено боевому офицеру, шаркунов паркетных, всяких адъютантов-порученцев особо не любил и до последнего времени обходился обычным ординарцем, исполняющим в полевых условиях заодно роли штатного парикмахера, посыльного и даже повара. Ну, гренки там замастырить, картошки комбригу быстренько нажарить или омлет приготовить. Как говорится, помимо жены у нормального командира есть еще два надежных человека — водитель и ординарец. Но здесь слишком часто приходилось мотаться по подразделениям, и нужен был человек, обладающий острым языком и в офицерском звании для выполнения особых поручений в боевой обстановке. Вот здесь и пригодился Сойкин. Язык у него был хорошо подвешен, и вид весьма представительный, да и не глупый парень оказался. Правда, теперь приходилось его с собой таскать, словно собачонку комнатную.

Другой бы на «передок» просился, а этот Сойкин, наоборот, готов был землю носом рыть, лишь бы в штабе отсидеться под рукой у Громова. «Ну да и хрен с ним, с бздуном гороховым, — рассуждал Громов. — Не всем же быть, как Алтуфьев, Слоенов или тот же контуженый Топорков. Должен кто-то лакированные портфели за генералами таскать и спину манерно выгибать. Хотя противно, конечно…»

Командир первой боевой тактической группы расположил свой штаб на территории заброшенной фабрики по переработке использованных автопокрышек на северо-восточной окраине Хорнбурга. Фабрику давно закрыли, но из-за плохой экологии никто не брался ее разрушить. Мол, навредит природе… Поэтому здесь ютились какие-то эмигранты, сбежавшие при первых выстрелах.

Едва КШМ Громова в сопровождении «Тигра» комендантской роты повернул в сторону фабричных корпусов, как на дорогу вышли два гренадера, приказав маленькой колонне остановиться. «Сразу видно, что мы в хозяйстве Алтуфьева, — усмехнулся Громов. — Серьезный он малый…»

Подполковник встретил командира на пороге фабрики, превращенной в штаб, с неизменной нахальной улыбкой, словно приклеенной к лицу. Сначала Громова, как и предыдущего комбрига, Разумовского, это сильно раздражало, но потом привык.

Как офицер Алтуфьев был предельно требовательный и грамотный, косяков по службе не допускал и дрессировал вверенный ему личный состав на отлично. Но даже это не главное. Таких требовательных и грамотных сейчас пруд пруди. Алтуфьев был какой-то другой. Не зря его подчиненные называли атаманом. Крылось в нем что-то древнее, разбойничье, лихое. Он любил воевать. Для него война с ее риском и опасностью являлась желанной стихией, куда Алтуфьев бросался с головой и где мелких мест не искал. Далеко пойдет подполковник — если не убьют, конечно.