Сталин и литература

Что творилось с именем Сталина — страшно вспомнить. А он был всюду — на каждой строчке, на каждой странице всех газет, журналов, всей литературы, конечно. И все работники — снизу доверху — должны следить, лазить по полосам, водить пальцем, ручкой, линейкой. Читать по складам эти фразы, где стояло его имя. А оно появлялось всюду, вылезало из всех пор, дыр, в самых ожиданных и неожиданных местах. Как переносить строчки вокруг, как соединять слова, чтобы не вышел кукиш.

И вдруг, наперекор всему, молва доносит ужасающую весть: в симоновской "Литературной газете" — страшная ошибка, настоящая ошибка, связанная со Стали­ным... На первой странице, в заметке, которая стоит под передовой статьей. Что такое? Что случилось? Симонову, говорят, на этот раз не снести головы. И другим тоже. Известно, что "оттуда" уже звонили, и что будет со всеми — нельзя и представить. Но злорадства, как теперь, нет, сокрушаются и сочувствуют.

А главное — все хватают номер "Литературной газеты" и лихорадочно читают...

Вот она — эта заметка под передовой статьей... Что же это за ошибка? Говорят, что таких ошибок у нас не было никогда! В заметке рассказывается о расцвете города Кутаиси (город я могла запомнить неточно, может быть, и Тбилиси). Одна из первых фраз гласила: "Сюда на заре прошлого столетия приехал товарищ И. В. Сталин".

Это, конечно, открытие в сталинском летосчислении. Потому что, как это точно выяснилось в те дни, Сталин приезжал в Кутаиси, допустим, в 1901 году. А это было на заре нынешнего, двадцатого столетия. А они написали — "на заре прошлого столетия". А заря прошлого столетия начиналась с 1801-го года. И получалось, даже по самым скромным подсчетам, что товарищ Сталин живет на свете сто пятьдесят, сто восемьдесят лет.

Фразу эту даже не произносили вслух, не читали громко. Только пальцем показы­вали на строчки. Правда, при разговорах выяснилось, что не все работники печати понимают, когда начинается один век, когда кончается другой, что я обнаружила еще раньше по другому поводу.

Все вздыхали и сокрушенно качали головой — что теперь будет, такое написать про Сталина, а не про Джамбула, за которого тоже свернули бы шею.

Стало известно, кто писал, кто сдавал, кто читал... Всё, что положено было знать. Каждый день ждали новостей. Одни жалели Симонова, другие радовались, что пришел конец его ослепительной карьере.

Проходили дни, новостей не было. Пролетели самые горячие после "ошибки" недели, когда после "преступления" всегда бывало "наказание". Но ничего не проис­ходило в "Литературной газете". Все были на своих местах.

Как рассосалась эта история? И почему? Постепенно стали забывать ее, а вспоминая, разводили руками.

Тогда я не пыталась понять: сама ходила еле живая от мнимых моих ошибок в издательстве "Советский писатель"... О помощи американским бандитам... Если бы не умер Сталин...

Но возвращаясь к этой истории через много лет, я поняла, что Сталину дорога была эта ошибка. Ведь он не молодился, как Брежнев, не любовался своим отражением на поверхности полированных столов, как тот.

Она была дорога ему — эта ошибка — наивной верой рабов, что он был всегда. Во все века. Привычкой к тому, что он был, был и есть. Что-то прорвалось в этой ошибке, за что казнить он не стал. Не захотел. Ну, появился на свет веком раньше — что тут плохого? Ничего плохого, а может быть, что-то и очень хорошее, приятное, символическое даже — вечный Сталин...

Мне эта история кажется очень существенной для того, чтобы понять, как руками писателей поднимал он собственный образ над землей, в какой мифологии нуждался, что принимал и что отвергал в творчестве писателей, создававших его образ, его голос, его походку, его власть. Почему запретил пьесу Булгакова о нем? Почему одобрил Симонова, Суркова, Вишневского, Павленко и многих-многих других? Принял маску Геловани? Голос Левитана?

Бездарный, маленький коварный человечек... Без писателей и художников он гол.

15

Это было году в 48-м. Ночью в "Литературной газете" я дежурила по номеру. Газета печаталась тогда в той же типографии "Известий", что и потом наш "Новый мир". Верстка была ночной, и я как дежурный редактор уходила в типографию часам к 9-10.

Кроме меня, рядового редактора, дежурил член редколлегии — в тот раз Макаров. Главный редактор мог и не приезжать, но Ермилов редко пропускал выпуск и сам читал контрольные полосы.

Мы сидели в маленьком известинском закутке. В промежутках Макаров деклами­ровал стихи, Ермилов острил с большим блеском, было весело.

Но когда приходили полосы, каждый впивался в свою. Ермилов водил карандашом по полосе очень быстро. У него при этом указательный палец был не согнут под углом, как обычно, а вытянут и прям, и карандаш был продолжением пальца, как бы слившимся с ним в одно целое (он и правил так и писал).

Ермилов был настроен оживленно. И, на секунду задержав на полосе свой палец-карандаш. сказал приблизительно следующее. Что вот, например, если в этот момент, пока он читает вот эту статью, которая не вызывает у него никаких сомнений... Так вот, если в этот момент откроется вот эта дверь...

Он показал на заднюю дверь в крошечной типографской комнате, которая неиз­вестно куда вела.

Если из этой двери появится человек, станет за его спиной, заглянет в полосу и спросит: "Вы эту статью читаете?" (С нажимом на слово эту.)

А он скажет:

— Эту. — И ответит вопросом: — А что? — и прервет чтение.

А человек помедлит, потянет, запнется: да, э-э, да нет, ничего. И скажет:

— Читайте, читайте, — махнет рукой и уйдет.

И станет он читать дальше, но на середине статьи опять откроется дверь и опять появится этот человек (неважно, знакомый или незнакомый) и опять повторит: мол, вы еще эту статью читаете? — А он опять: — А что!? — но уже громче. А тот снова замнется, подумает, помолчит. "Нет, нет, читайте", — и уйдет.

— Так вот, — сказал Ермилов, — если этот человек появится в третий раз, я статью сниму.

И оглушительно хохотал.

Я думала, он острит, а он сокровенные свои тайны выдавал мне и в силу художе­ственности своей натуры погружался сам в созданную им драматическую ситуацию, получал эстетическое от нее удовольствие.

Жизнь не дала мне возможности забыть этот не такой уж значительный эпизод.

16

Это я записала в июле 1970 года в "Новом мире" во время разговоров с Александром Беком, когда я принимала активное участие в тщетной борьбе за напечатание его романа "Новое назначение".

В этот день он подарил только что переизданное "Волоколамское шоссе" и написал: "...моему редактору, действительно достойному этого имени...". А дата — "19.VI.70".

И мы вместе вспомнили про эту вещь и то впечатление, которое производила она, когда была напечатана в журнале "Знамя" в 1943—1944 году... Одна из первых книг. И такая правда о войне... А этот на всю жизнь запомнившийся художественно очень сильный образ Момыш-Улы, без постижения которого нельзя представить себе войну, в самом жестоком ее, сталинском выражении. Отношение Бека к своему герою было не таким простым, как это казалось тогда многим критикам. Путь от Момыш-Улы к Тевосяну говорит о многом.