Сталин и заговор Тухачевского

Якир допрашивался в Москве всего 4 (!) раза: 30 мая (арестован 28 мая), 3, 5 и 7 июня. Сначала — все отрицал с возмущением. На очной ставке с обличавшим его Корком (30 мая) он говорил: «Я знал всегда, что Корк очень нехороший человек (!), чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он просто провокатор». Тогда допрос ему устраивает сам Ежов.

И вечером следующего дня он пишет о своей сдаче: «Я не могу больше скрывать свою преступную антисоветскую деятельность и признаю себя виновным вина моя огромна; я не имею никакого права на снисхождение».

1 июня он дает письменные показания с признанием во всем и пишет о своем раскаянии. (Где они? Куда их спрятали?) 5 и 7 июня он углубляет прежние показания по разным вопросам и лицам. 10 июня он посылает письмо на имя Ежова (30 страниц машинописного текста), где содержится такое заверение: «Я все сказал. Мне кажется, я снрва со своей любимой страной, с родной Красной Армией». Он излагает в письме разные мысли по вопросам армейской жизни и работы, высказывает опасение, что из-за его близости ко многим командирам, на местах может возникнуть «обстановка недоверия», что станет выдвигаться масса лживых обвинений.

Что побудило Якира к откровенным показаниям? Пытки? Да нет, в них не было никакой необходимости. Сбивали с позиции захваченные документы, которые говорили о заговоре, свидетельские показания коллег и показания собственной жены — 37-летней Сарры Лазаревны Якир. Она прошла вместе со своим мужем Гражданскую войну, была шифровальщицей в штабе 45-й дивизии, вошедшей потом в состав 1-й Конной армии. Затем работала в Осоавиахиме, рядом с Эйдеманом, наконец, занимала пост начальника шифровального отдела в штабе Киевского военного округа. И, разумеется, работала в Киевском управлении НКВД, имея чин капитана. Именно она находится под наибольшим подозрением, что через нее шла секретная переписка с Троцким, находившимся в Мексике. Шифрованные письма оттуда шли в советское посольство в Германии и через советника посольства, сторонника Троцкого, пересылались в военный отдел ЦК КП(б(У в Киев. Оттуда специальный курьер, тоже сторонник оппозиции, переправлял их в руки жены Якира, а она передавала собственному мужу. Такая сложная система пересылки писем должна была гарантировать максимальное сохранение незапятнанными политические ризы Якира, который будто бы являлся, согласно официальным выступлениям, непримиримым противником Троцкого. Однако всем хорошо известно, что официальные речи часто не соответствуют тому, что думает человек в действительности. Достаточно посмотреть на речи и дела Н. Хрущева, А. Микояна и многих-многих других.

Опрашивали по тайным делам Якира, конечно, и его командиров. И не все считали возможным его защищать. Припоминали много интересного. Где они ныне, эти показания?! Почему до сих пор не напечатаны? Но особенно убийственную роль сыграли материалы, связанные с комдивом Д. Шмидтом (1895-1937, чл. партии с 1918), близким другом и подчиненным Якира. Шмидт, арестованный 9 июля 1936 г., вместе с тремя своими коллегами попал под воистину страшные обвинения. По утверждению следствия, была создана тщательно законспирированная троцкистская боевая группировка, состоявшая из четырех человек. Входили в нее следующие лица: Голубенко Н.В. (1898-1937, чл. партии с 1914), бывший член РВС 3-й Украинской армии, председатель повстанческого комитета в Одессе (1918), политический комиссар 45-й стрелковой дивизии, большой друг Якира, который называл его в обиходе просто Коля; второй — сам Шмидт; третий — майор Б. Кузьмичев, игравший роль личного адъютанта Примакова. У него, как легко догадаться, была вполне респектабельная биография. Он участник Октябрьской революции в Москве. В Гражданскую войну — командовал в войсках Примакова (Червоные казаки). Последняя его должность — начальник штаба авиационной бригады; четвертый — комкор, латыш А. Лапин (1899— 1937, чл. партии с 1917), помощник командующего Белорусским военным округом и ОКДВ по ВВС.

Всю четверку следствие обвиняло в том, что они готовили покушение на К. Ворошилова, своего наркома, во время Киевских военных маневров — в местном Театре оперы и балета или в кабинете самого Якира. Попавшим под такое обвинение на следствии пришлось весьма круто. Якир со своей стороны пытался выручить сначала Голубенко, потом Шмидта. Ради последнего он специально прилетел в Москву, встречался с Ворошиловым, потом с Ежовым, затем добился личной встречи со Шмидтом. По словам сына Якира, у Шмидта будто бы был вид «марсианина». Однако это не помешало ему все обвинения отрицать и тут же вручить Якиру-отцу записку для Ворошилова (автор воспоминаний не говорит, была ли она написана предварительно, или в присутствии Ежова). Разумеется, текст записки не приводится. Понятно, почему! «Марсианин» (т.е. находящийся под гипнозом или принявший дозу некоего «лекарства») не способен писать вполне разумные записки! Но вот ее текст из одной поздней работы:

«Дорогой Климентий Ефремович! Меня арестовали и предъявили чудовищные обвинения, якобы я — троцкист. Я клянусь Вам всем для меня дорогим — партией, Красной Армией, что я ни на одну миллионную не имею вины, что всей своей кровью, всеми мыслями принадлежу и отдан только делу партии, делу Сталина. Разберитесь, мой родной, сохраните меня для будущих тяжелых боев под Вашим начальством!»Похоже ли это на записку «марсианина»?! Нисколько! как реагировал на данное письмо (почему-то не датированное!) Ворошилов? Ведь он-то Шмидта хорошо знал? А вот как (это говорилось через четыре месяца после ареста Шмидта, на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г.):

«Как видите, в этом хотя и кратком письме, но сказано все, ничего не упущено. Предатель Шмидт, с достойной двурушника циничностью, даже заботится о том, чтобы я был его начальником „в будущих тяжелых боях“. А через месяц этот наглец, будучи уличен фактами, сознался во всех своих подлых делах, рассказал во всех подробностях о своей бандитской и контрреволюционной работе».

Разумеется, сочинил Шмидт, после предварительного следствия, и письмо Сталину, тоже не имеющее даты, но, судя по содержанию, написанное в конце предварительного следствия. Это письмо — по своей фальсификаторской привычке — поклонники Тухачевского тоже не желают полностью приводить! А оно очень интересно и многозначительно (даже в приводимом «усеченном» виде):

«Все обвинения — миф. Показания мои — ложь на 100%. Почему я давал показания, к этому мало ли причин. Я у Вас прошу не милости. После моего разговора с Вами совершить какое-нибудь преступление перед партией, это было бы в меньшей мере вероломство. Пишу я Вам зная, что Вы можете все проверить. Дорогой Сталин! Самое основное, что я ни в чем не виновен. Честному человеку, бойцу и революционеру не место в тюрьме».

Возникает вопрос: а где они, эти «лживые показания» Шмидта? Почему до сих пор не опубликованы и публично не опровергнуты? И где биография Шмидта, вполне исторического лица, которое заслуживает большого интереса? Так называемые «демократы» должны были бы опубликовать эту биографию уже 30 лет назад, а также сборник его писем и воспоминаний о нем.

Можно сказать, наибольшую услугу Шмидту оказал близко знавший его советский дипломат А. Бармин, сторонник Троцкого, бежавший на Запад. Ввиду исключительности материала здесь его придется привести:

«Впервые я встретился со Шмидтом на ступеньках академии в сентябре 1920 года. Его энергичное, тщательно выбритое лицо окаймляла аккуратная „флотская“ бородка такого типа, какую сейчас носит Радек. У него были тонкие губы и пронзительный взгляд. На голове его была папаха, лихо сдвинутая набекрень, как это принято у конников на юге. Голубую гимнастерку украшали два ордена Красного Знамени, по тем временам — очень редкое военное отличие — даже среди хорошо известных военачальников Красной Армии. Он был подпоясан кавказским ремешком, с которого свисали серебряные украшения. На поясе в ножнах висела большая инкрустированная кривая сабля. Он еще не вполне оправился от полученной раны и, прихрамывая, опирался на трость. Двигался медленно и чувствовал себя в Москве не совсем в своей тарелке. Это был типичный командир революционной эпохи, воплощение энергии, как туго натянутая тетива лука.

Как и многие, Шмидт был выдвинут революцией из деревенской безвестности в первые ряды революционной армии. Он был сыном бедного еврейского сапожника и, если бы не революция, вероятно, пошел бы по стопам отца, растрачивая всю свою огромную энергию на мелкие проказы и деревенские предприятия. Социальная буря раскрыла огромное число талантов, позволив тысячам людей проявить свои способности лидеров в национальном масштабе. В начале революции Шмидт поступил на флот, но когда одна половина российского флота вмерзла в балтийский лед, а вторая была затоплена в Черном море, чтобы не попасть в руки немцев, матросы превратились в солдат. Шмидт стал командиром одного из ударных отрядов, который был грозой для белых. Обнаженные до пояса, опоясанные крест-накрест пулеметными лентами отважные красноармейцы шли во весь рост на врага под жестоким огнем, забрасывая его гранатами. Они наводили ужас на белых, которые прозвали их «красными дьяволами». В конце концов Шмидт решил превратить своих моряков в конников, и его отряд стал известен по всей Украине. Молодые крестьяне валили к нему валом, и вскоре его отряд вырос до размеров полка, а затем бригады.

Шмидт проучился в академии два года, и это были годы упорных занятий. Мы стали большими друзьями. Он отличался беззаветной храбростью, был скромен, целеустремлен, любил шутки, был по-детски сентиментален. Его характер сложился в суровой военной обстановке, и таким он остался до конца своих дней.

Мы часто проводили вместе вечера в его маленькой комнатке на Тверской улице. Его очаровательная жена Валентина угощала нас чаем и тем, что в те дни могло сойти за пирожное. Дмитрий Шмидт рассказывал о героических делах тех, кто воевал рядом с ним, о моряках, ставших кавалеристами, чтобы драться с немцами, белыми, петлюровцами и всякого рода бандами, которые даже не знали, за кого или против кого они боролись.