Сталин. Битва за хлеб

Борьба с коммунизмом и защита собственности нашими церковными деятелями и писателями в прежнее, дореволюционное время, по моему мнению, объясняется причинами для церкви внешними и случайными. Прежде и главнее всего: Церковь тогда была в союзе с собственническим государством, точнее, всецело подчинена ему. Коммунизм тогда считался учением противогосударственным. Естественно, что многие церковные деятели остерегались со всею ясностью и последовательностью высказывать идеальный, подлинно евангельский взгляд нашей церкви на собственность, чтобы не оказаться политически неблагонадежными. Вспомним, что сам митрополит Московский Филарет, при всем его государственном складе мышления и при всей его государственной корректности, принужден был выдержать неприятные переговоры с министром внутренних дел или с жандармским управлением, по поводу одной своей проповеди о милостыне. Очень многие [пи]писали и говорили против коммунизма просто по привычке к своей, так сказать, государственности, по привычке на все смотреть больше с государственной, чем с церковной точки зрения. Это был почти общий порок нашего «ведомства» и нашего духовного сословия. Если же оставить в стороне нашу «государственность», многое объяснит в данном вопросе полемическая инерция. Полемизируя с сектантами, из которых некоторые отрицают собственность, с Толстым, и не желая оставить необличенным ни одного заблуждения, наши миссионеры и писатели часто простирались по внедрении дальше, чем следовало, и начинали обличать то, что обличению не подлежало и что обличать не входило ни в интересы, ни в задачу Православной Церкви. Наконец, значительную, можно даже сказать, львиную долю в этом недоразумении должна принять на себя и наша богословская духовно-академическая наука, шедшая и в данном вопросе, как и во многих других, на буксире богословской науки западно-европейской, в особенности протестантской. Протестантство же (ортодоксальное), полемизируя с коммунизмом и защищая частную собственность и весь вообще европейский буржуазный склад жизни, было только последовательным. С самых первых шагов своих, удалив духовно-благодатную жизнь человека в тайники его совести и признав, что в этой области свободное произволение человека почти не значит ничего, протестантство тем самым направило всю энергию человека в сторону так называемых гражданских добродетелей (гражданская мораль Меланхтона). Отрицая возможность вообще духовного подвига в земной жизни христианина и отвергая монашество, протестантство стало культивировать добродетели семейные, общественные и государственные. Поэтому и церковь там, само собою, оказалась подчиненной государству, и добродетели гражданские практически оказались более нужными, чем духовные. А так как государство было собственническим, так как гражданский строй был буржуазным, то и гражданские добродетели эти оказались преимущественно буржуазными и собственническими: верность государю, честность, трезвость, бережливость, соседняя со скопидомством, и т. д. По этому пути протестантство вполне последовательно пришло потом и к утверждению, что собственность священна, и даже что долг богатого человека — заботиться об увеличении своего богатства.

Для пересаженного к нам с Запада полицейского государства эти выводы протестантства были весьма пригодными и потому были весьма скоро и основательно усвоены всеми по-государственному мыслящими людьми. Они свили себе гнездо и в официальном богословии. Но подлинно православной, в особенности русской православной богословской науке с этими выводами не по пути. Недаром немцы возмущались некультурностью нашего мужика, невозможностью никакими силами привить ему помянутые буржуазные добродетели. Он все продолжает твердить, что земля «Божья», т. е. ничья, что все, что нужно всем, и должно быть в общем пользовании. Но не то же ли в конце концов скрывается и под кожею всякого русского интеллигента и вообще русского человека? Возьмем нашу народную поэзию, начиная с былин и кончая беллетристикой (даже дореволюционной). Где у нас идеал честного и аккуратного собственника? Напротив, не юродивый ли, если взять духовную литературу, не босяк ли, если взять светскую, а в том и в другом случае, не человек ли, живущий вне условий и требований буржуазной жизни, есть подлинно наш русский идеал? Я убежден, что Православная наша церковь своими «уставными чтениями» из отцов церкви, где собственность подчас называлась, не обинуясь, кражей, своими прологами, житиями святых, содержанием своих богослужебных текстов, наконец, «духовными стихами», которые распевались около храмов нищими и составляли народный пересказ этого церковно-книжного учения, всем этим церковь в значительной степени участвовала в выработке вышеописанного антибуржуазного идеала, свойственного русскому народу. Допустим, что церковное учение падало уже на готовую почву или что русская, по-западному не культурная, душа уже и сама по себе склонна была к такому идеалу и только выбирала из церковной проповеди наиболее себе сродное, конгениальное. Во всяком случае можно утверждать, не колеблясь, что Православная наша церковь своим (теперь неофициальным) учением не только не заглушала таких естественных произрастаний русской души, но напротив, доставляла им обильную пищу, развивала их и давала им освящение. Впоследствии, в эпоху послепетровскую, с появлением латинской богословской науки, древле православная церковная книжность была выброшена сначала из нашей духовной школы и перестала участвовать в воспитании духовного юношества, будущих пастырей церкви: а потом постепенно вышла и из повседневного церковного употребления, почти совсем удалена была и от воспитания народа, сохранившись разве у каких-нибудь деревенских грамотеев да отчасти в наиболее строгих монастырях и у единоверцев с старообрядцами-раскольниками. Теперь эта церковная книжность настолько основательно нами всеми забыта, что нашей духовно-академической науке удавалось делать в этой области настоящие научные открытия. Такой разрыв нашей духовной науки и школы с прошлым был одной из причин часто глубокого расхождения народно-церковного мировоззрения с официальным церковным учением и взаимного непонимания обеих сторон. Отсюда, от потери обоюдо упомянутого языка ведут свое происхождение и некоторые сектантские движения, по недоразумению отделявшиеся от официальной церкви и по недоразумению же ею преследовавшиеся. Вот почему и утверждаю, что примириться с коммунизмом как учением только экономическим (совершенно отметая его религиозное учение), для православной нашей церкви значило бы только возвратиться к своему забытому прошлому, забытому официально, но все еще живому и в подлинно церковной книжности, и в глубине сознания православно-верующего народа. Примириться с коммунизмом государственным, прибавим в заключение, для церкви тем легче что он, отрицая (практически лишь в известных пределах, хотя это и временно) частную собственность, не только оставляет собственность государственную или общенародную, но и карает всякое недозволенное пользование тем, что лично мне не принадлежит. Заповедь «не укради» остается основным положением и советского уголовного кодекса: Христианство же заинтересовано не тем, чтобы обеспечить христианину право на владение его собственностью, а тем, чтобы предостеречь его от покушений на чужую собственность.

Итак, второе постановление нашего Поместного Собора могло бы быть таким: С решительностью отметая религиозное учение коммунизма, Священный Собор, однако, не находит непримиримых возражений против коммунизма как учения экономического, отрицающего частную собственность и признающего все общеполезное и нужное общим достоянием, ни в священном писании, ни в подлинно церковном учении, особенно в учении древней русской православной церкви и потому приглашает и благословляет верных чад церкви бедных и неимущих со спокойной совестью, без боязни погрешить против святой веры, радостно приветствовать узаконенный Советскою властью в СССР. Коммунистический строй, а богатых и имущих безропотно, во имя той же веры, ему подчиниться, помня слово св. писания, что «блаженнее давать паче нежели принимать» (Деян. XX, 35) и что лучше быть обиженным и лишенным, нежели обижать и лишать других «да еже братию» (I Кор. VI, 7–8).

30 декабря 1924 г.

Приложение 3 СТИХИ О ДЕРЕВНЕ СОВЕТСКОГО ВРЕМЕНИ

Демьян Бедный

Памяти селькора Григория Малиновского

Сырость и мгла. Ночь развернула два черных крыла. Дымовка спит средь простора степного. Только Андрей Малиновский не спит: Сжавши рукою обрез, сторожит Брата родного. Тьма. В переулке не видно ни зги. Плачет капелью весеннею крыша. Страшно. Знакомые близко шаги, «Гриша! Гриша! Я ли тебя не любил?» Мысль замерла от угара хмельного. Грохнул обрез. Малиновский убил Брата родного. В Дымовке шум и огни фонарей, Только темна Малиновского хата. Люди стучатся: «Вставай… Андрей!..» «Брата убили!..» «Брата!» Тихо снуют по деревне огни. Людям мерещится запах железа. Нюхом берут направленье они, Ищут обреза. Сгинул обрез без следа. Но приговор уже сказан у трупа: «Это его Попандопуло». — «Да!» «Это— проклятый Тюлюпа!» Сбилися люди вокруг. Плачет Андрей, их проклятия слыша. Стонет жена, убивается друг: «Гриша!» «Гриша!» Солнце встаёт — раскалённый укор, Гневно закрывши свой лик облаками, В луже, прикрытый рогожей, селькор Смотрит на небо слепыми зрачками. Не оторваться ему от земли, Жертве злодейства и братской измены. Но уж гремит — и вблизи и вдали — Голос могучей селькоровской смены: «Злые убийцы себя не спасут, Смело вперед, боевые селькоры! Всех подлецов — на селькоровский суд Сыщем, разроем их тёмные норы! Тёмная Дымовка сгинет, умрёт. Солнце осветит родные просторы, Рыцари правды и света, вперёд! Мы — боевые селькоры!»

Проводы Красноармейская песня

Как родная мать меня Провожала, Как тут вся моя родня Набежала: «А куда ж ты, паренёк? А куда ты? Не ходил бы ты, Ванёк, Да в солдаты! В Красной Армии штыки, Чай, найдутся. Без тебя большевики Обойдутся. Поневоле ты идешь? Аль с охоты? Ваня, Ваня пропадешь Ни за что ты. Мать, страдая по тебе, Поседела, Эвон в поле и в избе Сколько дела! Как дела теперь пошли: Любо-мило! Сколько сразу нам земли Привалило! Утеснений прежних нет И в помине. Лучше б ты женился, свет, На Арине. С молодой бы жил женой, Не ленился!» Тут я матери родной Поклонился. Поклонился всей родне У порога: «Не скулите вы по мне, Ради бога. Будь такие все, как вы, Ротозеи, Что б осталось от Москвы, От Расеи? Все пошло б на старый лад, На недолю. Взяли б вновь от нас назад Землю, волю. Сел бы барин на земле Злым Малютой. Мы б завыли в кабале Самой лютой. А иду я не на пляс, На пирушку, Покидаючи на вас Мать-старушку! С Красной Армией пойду Я походом, Смертный бой я поведу С барским сбродом. Что с попом, что с кулаком — Вся беседа: В брюхо толстое штыком Мироеда! Не сдаёшься? Помирай, Шут с тобою! Будет нам милее рай, Взятый с бою, — Не кровавый, пьяный рай Мироедский, — Русь родная, вольный край, Край советский!»

Сергей Городецкий

Убийство селькора

Это там, в заозерных трясинах, Это там, в соловьиных лесах, Это в наших, родимых и синих От простора и снов, полосах. Это там, в хороводе избушек, Под соломенной крышей веков, Где с песчаной дороги-горбуши Разручьинилась Русь широко. Это там Наползала шершавая ночь. По кустам, по лозам прошуршала — и прочь. И рассвет, как удар топора вдоль виска, Алый свет, как пожар, распластал в облаках. Там, на дороге, дождями омытый, Руки раскинув, простёрся убитый. В горе застыла жена молодая. Плачет ребёнок, отца пробуждая. Нет. Он не встанет. Он лёг навсегда. Грузно легла на деревню беда, Тем, кто боролся за правду и свет, Древняя дурь отдала свой ответ, В землю уходит из тела тепло. Вот каким севом земле повезло! Эх ты, деревня, кого ты убила? Юный селькор — твоя лучшая сила! Будет бессмертною память Павших в безлюдье глухом, Выше газетное знамя! Правда сверкает на нём!

Трактор

К нам весной комсомолец Карцев Первый трактор пригнал в село. Всё село — от юнцов до старцев — Разговоры о нём вело. — Ну, конек! Не конёк, а диво! — Трактор щупали мужики. По всему у них выходило, Что пахать на таком — с руки. Только кто-то заметил бойко: — Конь, конечно… Да конь не тот. Вот рванет с бубенцами тройка — Ажио сердце в груди замрёт!.. — Рысаки и у нас бывали: В удилах — таракан с блохой. Да найдёшь хомуты едва ли Для скотины такой лихой… В поле двинулись друг за другом, Наблюдая до темноты, Как машина в четыре плуга Отворачивает пласты. Тёплым паром пахнув сначала, Пласт ложился и остывал. — Эх, и сила!.. — толпа кричала, Не скрывая своих похвал. Долго-долго стояли в поле В этот день мужики села, И машина для них была Первым вестником новой доли.

Последний Иван

Не выдумать горше доли: Хлеба заглушил бурьян. Без шайки в открытом поле Стоит на ветру Иван. По новым пошла дорогам Деревня Зелёный Клин, А он на клочке убогом Остался совсем один, Что это случиться может — Ни духом не знал, ни сном. И дума его тревожит: Как быть на миру честном? Тоскливым и долгим взглядом На пашню глядит Иван. С его полосою рядом Раскинут артельный стан. А там — и хлеба по пояс, Пшеница — стена стеной. И рожь, и ячмень на совесть, И колос у них иной. И кажется — даже птицы Там веселей поют, А здесь, на его землице — Одной саранче приют, Да суслик свистит на пашнях На разные голоса… Бессмыслицей дней вчерашних Лежит его полоса. Суровый, худой, угрюмый, Средь поля у двух ракит, С тяжёлой крестьянской думой Иван дотемна стоит. Стоит он, решая крепко, Что раньше решить не мог. И злая трава — сурепка — Покорно шумит у ног.

Михаил Исаковский

Вдоль деревни

Вдоль деревни, от избы и до избы, Зашагали торопливые столбы; Загудели, заиграли провода, — Мы такого не видали никогда. Нам такое не встречалось и во сне, Чтобы солнце загоралось на сосне; Чтобы радость подружилась с мужиком, Чтоб у каждого — звезда под потолком. Небо льётся, ветер бьётся всё больней, А в деревне — частоколы из огней, А в деревне и веселье, и краса, И завидуют деревне небеса. Вдоль деревни, от избы и до избы, Зашагали торопливые столбы; Загудели, заиграли провода, — Мы такого не видали никогда.

Догорай, моя лучина…

В эту ночь молодые отменили любовь и свидания, Старики и старухи отказались от сна наотрез. Бесконечно тянулись часы напряжённого ожидания Под тяжелою крышей холодных осенних небес. Приглашенья на праздник вчера до последнего розданы, Приготовлено всё от машин и до самых горячих речей… Ты включаешь рубильник, осыпая колхозников звёздами В пятьдесят, в полтораста и больше свечей. Ты своею рукою — зажигаешь прекрасного века начало, Здесь, у нас, поднимаешь ты эти сплошные огни, Где осенняя полночь слишком долго и глухо молчала, Где пешком, не спеша, проходили усталые дни; Где вся жизнь отмечалась особой суровою метой, Где удел человека — валяться в грязи и пыли. Здесь родилися люди под какой-то злосчастной планетой, И счастливой планеты нигде отыскать не могли. Революция нас непреклонной борьбе научила, По широким дорогам вперед за собой повела. До конца, до предела догорела сегодня лучина, И тоскливая русская песня с лучиной сгорела дотла. Мы ещё повоюем! И, понятно, не спутаем хода, — Нам отчётливо ясные дали видны: Под счастливой звездою, пришедшей с электрозавода, Мы с тобою вторично на свет рождены. Наши звёзды плывут, непогожую ночь сокрушая, Разгоняя осеннюю чёрную тьму. Наша жизнь поднялась, словно песня большая-большая, — Та, которую хочется слушать и хочется петь самому

Первое письмо

Ваня, Ваня! За что на меня ты в обиде? Почему мне ни писем, ни карточек нет? Я совсем стосковалась и в письменном виде Посылаю тебе нерушимый привет. Ты уехал, и мне ничего неизвестно, Хоть и лето прошло, и зима… Впрочем, нынче я стала такою ликбезной, Что могу написать и сама. Ты бы мог на успехи мои подивиться, Я теперь — не слепая и глупая тварь: Понимаешь, на самой последней странице Я читаю научную книгу — букварь. Я читаю и радуюсь каждому звуку, И самой удивительно — как удалось, Что такую большую мудреную штуку Всю как есть изучила насквозь. Изучила и знаю… Ванюша, ты слышишь? И такой на душе занимается свет, Что его и в подробном письме не опишешь, Что ему и названия нет. Будто я хорошею от каждого слова, Будто с места срывается сердце моё. Будто вся моя жизнь начинается снова И впервые, нежданно, я вижу её. Мне подруги давно говорят на учебе, Что моя голова попросторнее всех… Жалко, нет у меня ненаглядных пособий, — Я тогда не такой показала б успех!.. Над одним лишь я голову сильно ломаю, Лишь одна незадача позорит мне честь: Если всё напечатано — всё понимаю, А напишут пером — не умею прочесть, И, себя укоряя за немощность эту, Я не знаю, где правильный выход найти: Ваших писем не слышно, и практики нету, И научное дело мне трудно вести. Но хочу я, чтоб всё, как и следует, было, И, конечно, сумею свое наверстать… А тебя я, Ванюша, навек полюбила И готова всю душу и сердце отдать. И любой твоей весточке буду я рада, Лишь бы ты не забыл меня в дальней дали. Если карточки нет, то ее и не надо, — Хоть письмо, хоть открытку пришли.