Сталин. На вершине власти

Моему отцу Б.Л. Ванников рассказывал о своей беседе со Сталиным в Кремле более подробно. По его словам, Сталин встретил так: «Ванников, хватит сидеть, война идет!» В ответ на слова Ванникова о том, что ему никто не будет доверять после пребывания в тюрьме, Сталин огрызнулся: «Подумаешь, я тоже сидел!» На возражения Ванникова о том, что Сталин сидел в царское время, а он, Ванников, – в советское и поэтому его авторитет безнадежно упал в глазах советских людей, Сталин заявил: «Идите работать, а мы позаботимся о вашем авторитете!» Через некоторое время Ванникову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Судя по этому рассказу, Сталин не видел разницы в положении политзаключенных в царское и советское время и вообще не считал заключение непереносимым испытанием.

Казалось, что Сталин, решая судьбы арестованных людей, исходил из того, насколько они могут быть полезны для страны. Сравнивая «шахтинцев и промпартийцев» с троцкистами, Сталин заявлял, что первые «обладали в большей или меньшей степени необходимыми техническими знаниями, в то время как наши люди, не имевшие таких знаний, вынуждены были учиться у них», а вторые, «все эти Пятаковы и Лившицы, Шестовы и Богуславские, Мураловы и Дробнисы являются пустыми болтунами и приготовишками с точки зрения технической подготовки». Таким образом он давал понять, что соглашается на аресты и расстрелы людей, обвиненных в террористической деятельности и шпионаже в пользу иностранных держав, поскольку в них нет пользы стране. В то же время крупнейшему специалисту в области котлостроения Л.К. Рамзину, приговоренному к смертной казни в ходе процесса Промпартии, была предоставлена возможность работать в заключений, а затем он был освобожден и даже получил Сталинскую премию. Были освобождены, получили возможность трудиться по профессии и вскоре стали знаменитостями сталинского времени историк Е.В. Тарле, языковед В.В. Виноградов, селекционер В.В. Таланов и многие другие.

Ставя интересы страны превыше всего, в том числе и выше обвинений в антигосударственной деятельности, Сталин преодолевал даже личные антипатии и обиды. Именно поэтому Сталин позвонил поэту Борису Пастернаку и предложил тому высказаться по поводу судьбы Осипа Мандельштама, автора злых и обидных стихов о Сталине, который находился подследствием. Существуют различные версии этого телефонного разговора. По словам А. Ахматовой, Сталин выяснял мнение Пастернака о Мандельштаме как поэте: «Но ведь он же мастер, мастер?» На это Пастернак якобы ответил: «Это не имеет значения». По словам жены Пастернака, поэт сказал Сталину, что между ним и Мандельштамом «дружбы собственно никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами – об этом всегда мечтал». В ответ Сталин резко сказал: «Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем». Комментируя этот телефонный разговор, Евгений Громов замечал: «Позвонив Пастернаку, генсек показал, что он считает его большим, авторитетным поэтом, с которым не грех посоветоваться. Пожалуй, самое для нас важное в сталинских словах – вопрос о Мандельштаме, мастер ли он, какой у него профессиональный вес». Можно предположить, что, если бы Пастернак твердо стал отстаивать Мандельштама как поэта, ценного для культуры страны, разговор принял бы иной характер и его судьба была бы не столь трагичной.

Хотя нельзя согласиться с тем, что репрессии 1937—1938 годов были задуманы как способ освободиться от негодных кадров, они объективно способствовали радикальной смене руководящего состава. Из системы управления на различных уровнях было отстранено много видных партийных руководителей, которые начали делать карьеру еще в первые годы революции. Эти люди мыслили категориями Гражданской войны, что во многом определило их действия во время коллективизации, преследований технической интеллигенции и партийных чисток 1930-х годов.

В. Кожинов приходит к выводу о том, что «к середине 1930-х годов жизнь страны в целом начала постепенно «нормализоваться», и деятели, подобные тем, которые, не щадя никого и ничего, расправлялись с составлявшим огромное большинство населения страны крестьянством, стали в сущности ненужными и даже вредными; они, в частности, явно не годились для назревавшей великой войны, получившей имя Отечественной, – войны народной, а не «классовой». Поэтому самая широкая замена «руководства» (снизу доверху) была в то время вполне закономерна, даже Л естественна».

На смену старым кадрам приходили руководители, которые, как правило, вступили в партию после 1917 года, зачастую во время «ленинского призыва». В отличие от старых кадров новые получили высшее образование, как правило техническое, и имели опыт руководящей работы на предприятиях и стройках пятилетки. Эти люди сформировались как руководители в период созидательного труда, а не Гражданской войны.

Они еще не были испорчены властью, были ближе к народу, его чаяниям, его культуре. В то же время нет оснований считать, что в результате репрессий были отстранены от работы лишь «пустые болтуны и приготовишки», «политические обыватели» и карьеристы, сражавшиеся за теплые места. Репрессировано было много людей, ценность которых для Советской страны была несомненна. Наконец, следствием репрессий было не просто отстранение от работы неподходящих людей, а лишение их свободы или гибель. В. Кожинов писал: «Страшное «своеобразие» времени состояло в том, что людей отправляли не на пенсию, а в лагеря или прямо в могилы…»

Ставя вопрос о том, стоит или не стоит убрать того или иного человека, или сохранить его на высоком посту, Сталин и его соратники в подавляющем большинстве одновременно решали вопрос о его жизни и смерти. Молотов много лет спустя оправдывал жестокие приговоры даже в отношении невиновных людей: «Конечно, очень печально и жалко таких людей, но я считаю, что тот террор, который был проведен в конце 30-х годов, он был необходим… Сталин, по-моему, вел очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны».

Следует также учесть, что жестокость, с которой проводились репрессии 1930-х годов, во многом отвечала господствующим настроениям в обществе. Вадим Кожинов приводит поразительный документ той эпохи – письмо к Сталину детского писателя Корнея Чуковского, в котором тот предлагал брать под стражу десятилетних детей за мелкие карманные кражи и бросание песка в обезьянок в зоопарке: «Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей». П исателъ поименно называл детей, которых он хотел бы видеть среди первых обитателей этих колоний. Однако было бы неверным объявлять и Корнея Чуковского «патологическим исключением» того времени. Нет сомнения в том, что под его письмом могли бы тогда подписаться многие люди.

Как и в нынешние времена, злые дела в прошлом творились во многом благодаря уверенности большинства людей в правильности своих поступков и политики страны. Поощряя подозрительность и недоверие в обществе, Сталин и его соратники постепенно утрачивали контроль над репрессиями. Хотя приговоры на видных деятелей страны утверждались наверху, большинство решений о расстрелах принималось без ведома высших руководителей страны. Рыбин писал, что, разбирая следственные дела на репрессированных в 1937—1938 годы, он и другие сотрудники разведывательного отдела НКВД «нигде не обнаружили резолюций Сталина, Молотова или Ворошилова. Зато всюду чернели приговоры Ягоды, Ежова и Берии». В. Некрасов писал, что «Военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями в 60 городах с 1 октября 1936 по 30 сентября 1938 г. было осуждено к расстрелу 30 514 человек и 5643 человека к тюремному заключению». Однако приговоры по политическим обвинениям выносились не только Военной коллегией Верховного суда. Гораздо больше приговоров было вынесено судебными тройками, созданными по приказам НКВД СССР, а также тройками при областных, краевых и республиканских управлениях РК милиции. Счет расстрелянным и осужденным на тюремное заключение пошел в 1937—1938 годы на десятки, а затем на сотни тысяч.

Начавшись как кампания по разоблачению заговора против руководства страны, ежовщина переросла в массовые репрессии, затронувшие сотни тысяч людей. Наряду с партийными руководителями было арестовано и расстреляно немало простых граждан, никогда не состоявших в партии, а также священнослужителей. Впрочем, одновременно была арестована значительная часть руководства «Союза воинствующих безбожников».

И все же разгул террора НКВД при поддержке бдительного населения особенно отразился на деятельности управленческого аппарата. Хрущев утверждал: «Руководство было парализовано, никого нельзя было выдвинуть без апробации со стороны НКВД. Если НКВД давал положительную оценку тому или иному, который намечался к выдвижению, только тот и выдвигался». В считанные месяцы Н.И. Ежов превратился в одного из самых влиятельных людей страны. 12 октября 1937 года на пленуме ЦК Ежов был избран кандидатом в члены Политбюро, но восхваления в его адрес намного превышали то, что допускалось в отношении многих членов Политбюро, за исключением Сталина. На митингах принимались резолюции со здравицами в честь Сталина и Ежова. В газетах постоянно публиковались письма людей, благодаривших Ежова за его деятельность по разоблачению «врагов народа». 16 июля 1937 года город Сулимов был переименован в Ежово-Черкесск. Празднование 20-летия советских органов безопасности происходило особенно пышно. Свой доклад на торжественном собрании в Большом театре, посвященном этой дате, член Политбюро А.И. Микоян назвал: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД». Это означало, что правительство по-прежнему поощряло сотрудничество советских людей с НКВД.

Однако все большему числу людей становилось ясно, что разгул массового доносительства наносит непоправимый урон партии. Многие авторы пишут об активном участии Г.М. Маленкова в разгромах областных партийных организаций в 1937—1938 годы, но его сын А.Г. Маленков в своих воспоминаниях утверждает, что отец, занимавший тогда пост заведующего отделом руководящих партийных кадров ЦК, на каком-то этапе осознал губительность происходивших репрессий и стал собирать соответствующую информацию. По словам Г.М. Маленкова, «аппарат ЦК был в то время буквально завален анонимными и подписанными доносами на руководителей всех рангов, письмами и апелляциями тех, кто был отстранен, письмами на доносителей. Во всем этом море информации и дезинформации было очень нелегко установить правоту или неправоту авторов писем».