Стальная хватка империи
Шрифт:
Старик, меж тем, затопал под гору, вниз, вниз, Николай за ним, скорей, обходя мшистые, скользкие камни, тормозя, виляя, прихватывая рукой тонкие сосны, сбивая огромные грибы, которых, чем ниже, становилось все больше и больше.
– Тута полегче будет, – объяснял Иван, – щас в распадок спустимся и покурим. Грибов, однако!..
– Да.
Задохнулись, пока спускались, задохнулись оба, взмокли, спуск, казавшийся коротким, оказался длинным, извилистым.
– Любишь, грибы-то? – Старик встал, согнувшись, упершись руками в колени, вертя головой.
– Кто ж их не любит.
– Ух, они каки!.. – старик присвистнул, – мяса не надо! – Сел. – Не могу, отдышусь, воздуху, воздуху не хватат мне, здесь внизу воздуху нету, воздух
– Что, привал?
– Часа через три.
Тронулись.
Потихоньку.
Солнце меж тем вскарабкалось уже высоко к полудню, к высшей точке, тени сделались короче, исчезли, грибы теперь разбегались стаями, причудливым, обильным архипелагом – жаль, как жаль, а не взять, возьмешь – куда денешь, что делать станешь с ними, с крепкими, круглыми, овальными, бугристыми, чистыми, красноголовыми, на взъерошенной серой ноге, с бурыми, с зеленовато-золотым подпалом, с бархатистыми, желтыми, синими, рыжими?
«Никуда б не ходил, честное слово, никуда б не пошел, – думал Николай, – все собрал бы, все бы, а потом лег на брюхо, припал бы к ягодам, лежа бы ел, ел бы и ел, не жуя, давил бы плоды языком, громко глотая, обирая куст за кустом, и плевал бы на все, на работу, которой больше нет, на деньги, которых без работы не будет, и на страхи, которых в достатке. Бог с ними, черт с ними, пропади все, ничего не надо, ничего!.. – Николай причмокнул, – вот отец-то не видит, никогда такого не видал, как он любил все это, как любил, каждый пустяк в лесу, каждую ветку, кочку, живое любил, живое хранил и ему, Николаю, не говорил, нет, а как бы подсказывал одними глазами – живое, мол, береги, мол, вещи, конечно, нужны, вещи, без вещей куда – некуда, без штанов да ботинок, без вилок-ложек, без машин-механизмов, а все же живое ценней, любезней, потому что – беззащитней».
– Я собрался было, – Иван заговорил, снова, – искать грибов-то, да спины нет, нагинаться не могу, часто не могу, старый стал.
– Ты-то?
– Я-то.
– Ты еще!..
– Чо?
– Хоть куда! – Сейчас ему хотелось сказать старику хорошее, все равно что, лишь бы хорошее, – я за тобой не поспеваю.
– Ты городской, что с тебя взять? Ежели б я тогда не пришел – тебя бы уже комары съели.
– Как это?
– Так.
– Разве могут?..
– Еще как. Другой раз лося всего выпьют, целиком!
– Да ну?..
– Вот те и ну! Комары да мошка, сквозь шкуру жесткую продеруться, в глаза, в ноздри, в губы, в уши, под хвост и во всякое место, всю кровь высосут, всю под чистую, мясо есть невозможно – сухое мясо-то.
– О, господи!..
– Ты чо, верящий? – старик остановился.
– Вроде.
– Да или нет?
– Да.
– Добро.
Николая крестили, как крестили тысячи младенцев в бессознательном возрасте – двух месяцев от роду, и мгновений этих он не помнил, но хотел помнить. Сейчас он силился вспомнить хоть что-то, хоть что-нибудь – ничего, память воспроизводила крещение, многократно виденное им в кино и по телевизору: бородатый священник берет младенца у матери, которая отдает его с трепетом, и нельзя понять, отчего она трепещет – от совершаемого ли таинства или от страха за своего ребенка, – окунает его в купель, читает над ним, тот кричит, заходясь, наконец священник миром чертит на красном маленьком лбу косой крест, мать молитвенно протягивает руки, и только когда ребенок у нее завернут в сухое и теплое, и скрыт от чужих глаз, она успокаивается и трепет ее проходит.
«И со мной так же, со мной-то, по другому не бывает, – думал Николай, быть не может по другому-то…» Вспомнить он не мог и потому принялся фантазировать, представляя себе нарядных и растерянных, молодых еще отца и мать, которые идут в церковь крестить своего единственного сына. В которую? Недалеко от городка, где он родился и вырос, была церковь Успения Пресвятой Богородицы, уж не там ли крестили его?..
Нет.
Николай
помотал головой, будто знал. Нет и нет. Мать не любила ее, эту церковь, не любила по причине прозаической, глупой: церковь стояла в деревне за извилистой, узкой рекой на пригорке, а не любила ее мать потому, что всякий раз одолевали ее и любого брехливые деревенские собаки, что вечно толклись на пыльной площади возле церкви. И было их там немного, и сами они были невелики, но набрасывались на всякого приходящего, задирая вверх оскаленные, острые морды, лаяли, лаяли до тошноты, до рвоты, и казалось, готовы были лопнуть, только бы не допустить, только бы прогнать чужих из своей деревни, со своей дороги, от своей церкви.В большом московском храме – вряд ли. Николай, шагнув, поднял ногу, желая сбить большой, бурый гриб, и не сбил. Отдернув ногу, встал рядом, перешагнул. Подальше, километров за десять, была церковка в честь Святителя Николая, ладненькая, голубая с белым, уютная, тихая. Там крестили-то.
Там.
Как это прежде не подумал? Потому и имя – Николай, славное имя. Что оно значит, имя-то?.. Не знает. Ничего не знает. Николай в сердцах сплюнул. Сколько живет – ни черта толком не знает, ни про народ свой, ни про родню свою, ни про имя свое!
– Чо плюешь-то?
– Вспомнил.
– Чо?
– А вспомнить не могу!..
– Ты про что?
– Имя мое, Николай, значит-то что?
– А тебе зачем?
– Надо.
– Бог его ведает, – старик остановился, расправил плечи, – помню, говорил мне отец, будто значит оно освободитель…
– Освободитель?
– Или победитель, что ли… – Старик шаркнул ногой, поглядел в землю, – победитель народов, вот оно как. От грек будто имя твое.
– Победитель – это прямо про меня, – Николай вздохнул.
– Что ж, многих победил? – Иван глядел с недоверием.
– Всех.
– Да ну?!.
– Да.
– Бесстрашный такой?
– Вот именно! Бесстрашный!.. Совсем бесстрашный! Совсем! – Герой, стало быть…
– А-то как же…
– Дед мой был Николай, – старик почесал в затылке, – тоже победитель был, все знали, не связывался никто, силища была у него, бревна-то на избу он один таскал, один!
– Не может быть!
– Не может, а вот есть. Я помню, ребенком был, а помню. Видел. Возьмет, только крякнет, так сруб и скатал. Устал ли?.. – глаза старика чертили по лицу Николая.
– Да нет…
– Да или нет?
– Нет.
– Врешь.
– Знаешь – чо спрашиваешь?
– Так. Режет плечи-то?
– Режет.
– Терпи. А то подсунь что…
– Подсунул.
– Не видал ли чего окрест, – продолжал старик, – какого-никакого шевеления, странного чего не видел ли?
– Нет.
– Тут они, тут, чую я, да боятся они, тебя боятся.
– А тебя?..
– И меня! – Старик рубанул воздух, – всех боятся, мать их…
– Что делать-то?
– Нечего делать, идти надо, пойдем, авось найдем кого из начальства, может, найдем ихнего главного – может, тот похрабрей.
«Победитель, победитель, – все вертелось в голове у Николая, победитель… – черт знает что, какой я победитель, кого победил, где? Никого, никогда, ни разу, нет, ни разу, в школе только, в школе, да когда это было и было ли, а что было-то? – Николай механически шел за стариком, прилепившись взглядом к его перепачканным, мешковатым штанам, – парень был, Женька, мальчишка, с странной, словно на спину посаженной головой – это он помнил, задирался Женька, встряхивая головой, от чего его тонкие волосы взмахивали, будто руками, будто у них были руки, будто удивлялись повадкам своего хозяина, от удивления взмахивая опять. Этот Женька был драчун и заноза, и резок, резок во всем – в отношениях, взглядах, резок в движениях, он бил ребром ладони, так бил, и это Николай помнил, потому что бил и его тоже, бил всех, не обинуясь, не боялся бить, и казалось, что если не боится бить – не боится ничего.