Стальное зеркало

Однажды обезьяна, — записывает он на обороте счета, вернувшись за стол, — нашла дальномер. Нет, это, пожалуй, слишком сложно — лучше взять простую вещь, пользоваться которой доводилось если не каждому, то многим. Однажды обезьяна нашла… что? Винт? Твердая проволока напаивается на железный стержень, вот и готов винт, вещь простая и известная с древних времен, но что с ним сможет дурацкого сделать пресловутая мартышка? Однажды обезьяна нашла… стило для письма. Вот это подойдет. И немедленно решила, что это — палочка для чесания.

Конечно, стило, будучи инструментом неодушевленным, не возмутилось столь странным обращением. Да и в диком лесу, где обезьяна была одной из самых разумных обитательниц, никто не нашел бы ее выбор неверным. Вполне возможно также, что она при помощи стила избавилась от нескольких блох. И при удаче — не выколола им глаз и не напоролась на него спросонья. И, конечно же, смешно было бы желать, чтобы обезьяна распорядилась попавшей ей в лапы вещью, согласно природе вещи, а не собственной природе. Но все же, я нахожу эту историю более грустной, чем смешной.

Басня не удалась. Ни подобающих образов, ни очевидной любому слушателю морали. Ну добыла там что-то мартышка… Не писать же прямо — однажды одной коронованной ученой мартышке попала в лапы возможность распоряжаться судьбами тех, кто даже не является его подданными. И мартышка распорядилась — как настоящая мартышка. Обезьяна ведь не будет беречь находку, она ею в загривке почешет, в зубах поковыряет, оцарапается — и переломает, и забудет тут же. Обратится к более понятным вещам.

Бартоломео да Сиена запрокидывает голову, смеется. Ну вот и догнала тебя проблема Платона, дружок. Проблема власти. И тех, кто ею распоряжается, в меру своего разумения. А ты-то думал, что так хорошо от нее сбежал, когда ушел из дома и напрочь отказался принимать чье-либо покровительство. Хорошо, что сам ты не годишься для власти настолько, что даже понимаешь это, правда, стило? А то бы нам с тобой никакой Трибунал не помог, не успел бы.

Что ж. С нашей коронованной мартышкой я непременно разберусь. Объясню ему, в свой срок, все то, что хочется объяснить. Но сейчас нужно позаботиться о своих собственных инструментах, дабы они были в сохранности, и — по возможности — в целости.

«Мой многоуважаемый друг!

Если бы вы сочли возможным в ближайшее время посетить мой скромный приют, я был бы чрезвычайно признателен.»

Подпись не нужна, слуга, передающий записку, прекрасно знаком адресату — а о срочности тот догадается сам; впрочем, торопиться пока еще некуда.

А день хороший — и к вечеру опять поднимется ветер. То, что не получилось написать этим утром, можно будет довести до ума ночью. И этому не помешают все мартышки мира.

Все тайное всегда становится явным, думает герцог Бисельи. Это не так уж и дурно — не совершай поступков, за которые не готов ответить так или иначе; да и всем нам отвечать перед Господом, и на этом-то суде не выкрутишься, не наврешь и не купишь лжесвидетельство в свою пользу. Все тайное всегда становится явным — но почему оно делает это так не ко времени?

Альфонсо знал, что однажды содеянное будет висеть над ним дамокловым мечом. Знал еще до того, как сделал — и не удивлялся потом тому, сколь неуютно жить с острием меча над головой, но в конце концов привык, и даже начал думать, что волосок, на котором меч подвешен, достаточно прочен. Как оказалось, он был совершенно не прав. Он не забыл — и о нем не забыли.

Он знал, о чем пойдет речь, знал заранее — и потому удивился, когда синьор Петруччи заговорил совсем о другом.

— Помните, я как-то сказал вам, что у меня недавно погиб друг? — это было очень непохоже на сиенца: начинать разговор словно с середины, без взаимных любезностей, без обычного внимания к собеседнику. Нет, жесты не стали резче, а вино — хуже, не исчезло и ощущение уюта, но в самом воздухе что-то изменилось. — Так вот, этого друга звали Виченцо Корнаро. Вижу, помните. Люди его занятий рискуют… но право же, не больше, чем вы на поле боя или я во время опыта. Цена ошибки всегда одинакова. Но с Корнаро случилась неприятная история. Король, его король, которому он служил — слишком хорошо служил, замечу — приказал ему купить в Орлеане голову Чезаре Корво. И Корнаро выполнил приказ. Он не знал, что его спутник разгласил эти сведения… тоже по приказу из того же самого источника. Корнаро уехал, исполнять другое поручение, и обнаружил, что на него началась охота. Он попытался добраться домой — и узнал, что не может. Потому что король Галлии умыл руки и обвинил его в измене, а значит, вернувшись, Корнаро поставил бы под угрозу свой дом. Его не просто предали, его предали дважды. Использовали и выбросили умирать. Тогда он пришел ко мне. Виченцо знал, что я хорош с Его Святейшеством, и просил устроить встречу. Он не ценил свою жизнь так уж дорого, но ему хотелось сквитаться за то, как с ним обошлись. Я выполнил его просьбу… дальнейшее вы знаете.

— Трижды, если верить орлеанской версии событий. Его Святейшество предпочел поверить, — отвечает Альфонсо, в общем-то, оттягивая время.

Он не знает, что сказать. С одной стороны, ни малейшего повода сочувствовать посреднику в найме убийцы нет, а для самого герцога Бисельи эта затея едва не вышла боком: горестные вести могли бы серьезно повредить Лукреции. С другой стороны, с верными слугами так не обращаются. Нет, ну почему же… дядя, король Ферранте, такое себе позволял довольно часто — ну так у него и верных слуг под конец не осталось, были подлые, были запуганные, были жадные, но верностью во дворце не пахло уже давным-давно. Но какое дело Альфонсо до игр Тидрека и его подданных? Ведь удавалось же до сих пор держаться подальше от всех…

А может — не удавалось? Синьор Петруччи водит дружбу с людьми короля Тидрека — достаточно близкую, чтобы ради этих людей рисковать, утаскивая добычу из-под носа Уго де Монкады. Что я еще о нем узнаю? И зачем мне это знание?..

Герцог Бисельи привычно забирается в кресло с ногами, обхватывает руками колени. Почему-то вышло так, что здесь, в этом небольшом скромном доме, он чувствует себя уютнее всего. Здесь всегда тихо, спокойно, легко — и никто не явится средь дня или ночи с очередной шумной идеей, с танцами, прогулкой или охотой. Если бы Альфонсо был волен выбирать, где и как ему жить — устроил бы все так, как у синьора Петруччи. Но Лукреция никогда не согласится, она любит праздники и шум, а если сама не может принять участие, то наслаждается тем, как веселятся вокруг.

— Трижды… Нет, не рассказывайте мне об этом, пожалуйста. Я узнаю сам. — Синьор Петруччи поворачивается к окну. — Да, так вот, дом Корнаро имел основания быть мне благодарным и до этого случая. После него… у них появились основания пренебрегать интересами Его Величества там, где дело касается меня и моих друзей. Вчера я получил письмо. Перед тем, как Чезаре Корво покинул Равенну, Тидрек назвал ему имя человека, который убил Хуана Корво. Насколько я понимаю, эта трусливая коронованная тварь так расплатилась с герцогом за несостоявшееся покушение. Голову за голову, так сказать. Главное, чтобы головы были чужими.

«Трусливая коронованная тварь»… Очень необычные слова для одного из Петруччи, порвавшего с семейством, приехавшего в Рому на свой страх и риск, лавирующего между покровителями и меценатами. И ничего удивительного для человека, которому подвластны сверхъестественные силы. От тестя в минуту гнева и не такое услышишь, а ему служат лишь люди, а не… собаки и мудрые духи, скажем так. Хотя Трибунал говорит иначе. Вы кажетесь обычным ученым, синьор Петруччи, но иногда манеры и слова выдают вас.

О себе Альфонсо не думает — пока. То, чего он боялся почти два года, наконец-то случилось не во сне, а наяву. Герцог Беневентский узнал о том, кто лишил его брата. Через месяц Корво вернется в Рому — пока что он неспешно двигается во главе своей армии из Равенны через союзную Флоренцию и развлекается, то помогая Сфорца, союзнику, привести в подчинение соседей, то вспоминая, кто из городских тиранов по пути слишком давно не платил дань Его Святейшеству.

Месяц. Не так уж мало. Можно успеть все, что нужно. Для начала — позаботиться о тех, за кого Альфонсо в ответе. Перед собой и Господом. Потом… потом видно будет.

— Вы должны уехать в Неаполь, синьор Петруччи.

— Я хотел предложить это вам. Подумайте сами, — поднимает ладонь синьор Бартоломео, — Корво неизвестно, что вы предупреждены — да и кто бы мог предупредить вас? Ваш отъезд не сочтут бегством или признанием вины. Вас станут пытаться убить, конечно. Но дома вам будет легче защищаться. И после того, как вы справитесь с первыми убийцами, у вас появятся законные основания для вражды — и при этом для всего полуострова жертвой, пострадавшей стороной будете вы.