Стальное зеркало

Абрамо смотрит на свои полки, на глиняные футляры для свитков, на светлые плетеные коробки для отдельных листков, черновиков, рисунков. Может быть, Бог и правда сохраняет все, где-то там у себя, но здесь, на земле книги пропадают, тонут, горят… и люди горят.

— Мне будет в честь, если благородный синьор сможет восполнить у меня недостаток в книгах. Но ведь он, наверное, в Роме давно? Что ему интересно, чего у него еще нет, помимо полного «Аль-Тасрифа»? У меня, кстати, есть с самыми лучшими и подробными иллюстрациями, и ни одной ошибки…

— Я пока не умею читать мысли, увы. Аз-Захрави ему нужен, а что до прочего — я не верю, что в ваших закромах нечем соблазнить знатока.

— Вы ко мне слишком добры, синьор Бартоломео, — усмехается Абрамо, потом встает и лезет на полку, достает не особенно привлекательного вида книжечку — in quarto, обложка из тонкой дощечки, раскрашена в две краски, треснула с обеих сторон. Да и содержание не лучше, унылое моралите, поставленное в 1351 году в Суассоне в честь какого-то праздника христиан. — Вот, привезли вчера для вас.

Вид у книжки, будто по ней все церкви города и все цеховые общины это моралите учили, и по головам друг дружку стучали для чистоты звука и общего прояснения в умах. Зачем такое синьору Бартоломео — не торгового ума дело. Может, попросил кто, может, затесалась в мутном этом недоразумении хорошая рифма или погубленная автором интересная идея. А может, дело в том, что отпечатали эти книжки небольшим числом — и все они одинаковые. И даже ошибки будут одни и те же, потому что нет дураков — второй раз такую тоску набирать.

Синьор Бартоломео книжечку прочитает — и вернет, наверное. Ему в доме такой хлам ни к чему. А может, и не вернет, может быть, подарит кому-нибудь, позабавиться. А если вернет — то, может быть, именно это глупое моралите вскоре заинтересует кого-нибудь на севере, в Кремоне или Аквилее… много на свете любителей редкостей.

И всем хочется знать, куда и как двигаются деньги, где востребованы какие товары, куда смотрит власть. Абрамо тоже хочется. Явление синьора Пинтора — это та же самая игра, та же самая вода. Только в луже, а не в озере или в океане. А синьор Бартоломео смотрит, запоминает, а потом пишет книги. Может быть, лет через двести их будут искать в книжных лавках ученые люди, чтобы узнать, как зарождалась их профессия, что думали те, кто ее создавал…

Глава третья,

в которой вдовствующая королева созерцает теоретические ноги, король — метафорические перья, посол — эмпирического разбойника, генерал — потенциальную дуэль, а драматург — гипотетический заговор

1.

Во вторую неделю мая в Орлеан пришло похолодание. Северо-западный ветер принес тучу с градом — неожиданно, средь бела дня. Ночами, на горе бродягам, котам и влюбленным, случались настоящие заморозки — до инея на первой траве, до стеклянной хрусткой корочки на лужах. Бродяги пытались не замерзнуть на мостовых, коты оскорбленно шипели, ступая мягкими лапами по выстывшим крышам, а влюбленные кутались в плащи, жались к разводимым на улицам кострам и повышали оборот ночных питейных заведений славного города Орлеана.

Сэру Николасу очень нравился северо-западный ветер: бродягой он не был, котом тем более, влюбленным себя не ощущал — зато с попутным ветром в столицу Аурелии прибыло кое-что гораздо более ценное. Договор, составленный в Лондинуме. При договоре, разумеется, и посланник, но посланник не представляет собой ничего особо интересного, а вот договор стал и сюрпризом — в Альбе собирались, конечно, но чудо, что успели так быстро, а не на ту осень годов через восемь — и подарком. Очень вовремя. Очень правильно. Что ж, ветер со стороны острова дурного не принесет…

Документ лежит перед ним — черное на желтом, четкий почерк, никаких писарских завитушек, Его Величество король Аурелии не обидится, он знает, что по альбийским законам все мало-мальски серьезные документы должны выглядеть именно так. Предельно простой язык, предельно простой шрифт, место для подписей, место для печатей. Чтобы не было потом разночтений и повода для споров. Нация сутяг, что поделаешь.

Впрочем, это не окончательный вариант. Кое-что можно уступить, кое-что — поменять. Полномочия посланник привез тоже. В отдельном пакете.

Ветер из дома не подвел. Его Величество вцепится в этот договор, как евреи в пустыне в манну небесную. Ненападение. На десять лет. Неограниченная торговля. На десять лет. Взаимный вывод войск из Каледонии — навсегда. Но при этом Аурелия сохраняет право помочь старым союзникам, если на территорию Каледонии кто-нибудь вторгнется и если… чудо что за условие… к Аурелии обратится за помощью каледонский парламент большинством в две трети голосов. Вроде бы, просто, если не знать, что они там в Дун Эйдине и втроем-вчетвером ни о чем договориться не могут, а если на каком-то деле сойдется две трети парламента — значит наступил конец света.

Теперь осталось только подписать предлагаемый договор — и готово. Очень многие вещи, происходящие сейчас в Аурелии, превратятся из ожидаемых неприятностей в неприятные возможности. Всего лишь возможности, за которыми нужно присматривать, чтобы они не набрали достаточную силу. С подписанием трудностей быть не должно. Разумеется, Его Величество помедлит, поторгуется, поразмышляет. Быстро согласиться — себя не уважать. Но договор будет подписан много раньше начала марсельской кампании, значит, больше месяца на уважение не потратят. Невыгодно.

Договор нужен Аурелии. Нужен больше воздуха, много больше. И хотят за него так немного… не соваться в Каледонию, на которую все равно в ближайшие годы не наскребешь ни денег, ни людей; да чтобы вдовствующая королева Мария отказалась от претензий на альбийскую корону. Корона эта — тоже пустая мечта, которой сто лет в обед. На это сил не хватит не только у Аурелии, а и у всего континента, взятого вместе, если представить себе, что континенту может придти в голову такая блажь. Договор меняет журавля в небе на крупного гуся в руках. Его подпишут.

Договор нужен не только Аурелии — и королевству Толедскому он нужен, и папскому престолу. Всем членам тройственного союза. Особенно интересно получается с Ромой — им Каледония не интересна, далеко от Ромы до Каледонии. О том, что не менее трети каледонских лордов — католики, Папа вспоминает… иногда, наверное. Поминает их в молитвах перед Господом. О них как о политической силе Александр VI не помнит, не знает, знать не хочет. У него под носом, под боком куда более интересные дела. Вольная Романья, не желающая признавать понтифика сюзереном, Галлия, уже вслух мечтающая о собственной Церкви — чем это, дескать, Равеннская Церковь звучит хуже Ромской? Арелат, глубоко оскорбивший ромского первосвященника тем, что поставил интересы страны выше интересов веры и волей короля разрешил свободу вероисповедания — сиречь, свободу любой ереси, в том числе и вильгельмианства…