Стамбульский бастард

Севрие задрожала, Фериде нервно кашлянула в салфетку, Бану тяжело сглотнула, а Гульсум нахмурилась. Только Петит-Ма пребывала где-то далеко, в лучшей реальности, и, доев суп, покорно ожидала следующего блюда.

– А потом, – продолжала Зелиха, – таинственный голос возвещает: «О Зелиха, о паршивая овца в праведном семействе Казанчи! Не убивай дитя, дай ему жить! Тебе еще неведома его судьба! Этот ребенок будет великим вождем. Он будет монархом!»

– Не может он стать монархом, – вмешалась Севрие, которая никак не могла не блеснуть своим учительским авторитетом. – У нас больше нет монархов, мы современное государство.

– «Услышь, грешница, это дитя будет управлять людьми, – вещала Зелиха, пропустив мимо ушей преподанный урок обществознания. – Имя его услышат не только в этой стране, не только на всем Ближнем Востоке и Балканах, но и во всем мире. Это твое дитя поведет вперед массы и принесет человечеству мир и справедливость». – Она перевела дыхание и закончила: – В любом случае у меня для вас хорошие новости! Ребенок остался во мне! Недалек тот день, когда мы поставим на стол еще одну тарелку.

– Приблуда! – воскликнула Гульсум. – Хочешь принести в подоле внебрачного ребенка, нагульного!

Слово прозвучало как всплеск от брошенного в тихие воды камня.

– Стыд какой! Ты всегда нашу семью позорила, – не унималась мать, и ее лицо исказилось от гнева. – Вы только посмотрите на это кольцо в носу… А вся эта косметика, и эти юбки ужасные, еле зад прикрывают, и каблуки, эти каблуки! Вот что бывает, когда одеваешься… как шлюха! Да тебе надо днем и ночью благодарить Аллаха за то, что в этой семье нет мужчин, а то бы они тебя убили.

Это было не совсем так. То есть про убийство, может быть, и правда, а вот насчет того, что в семье мужчин не было, – не совсем. Мужчины были. Где-то. Но женщин в семействе Казанчи действительно было намного больше, чем мужчин. Казалось, на весь род кто-то наложил проклятие: из поколения в поколение мужчин настигала внезапная и безвременная смерть.

Вот, например, Реза Селим Казанчи, муж Петит-Ma, неожиданно упал замертво в шестьдесят лет, задохнулся. А в следующем поколении Левент Казанчи умер от инфаркта, не дожив до пятьдесят первого дня рождения, пошел по стопам отца и деда. Казалось, в каждом следующем поколении мужчины жили все меньше и меньше.

Был еще двоюродный дедушка, который сбежал с русской проституткой, а она в итоге его ограбила и оставила замерзать где-то в Петербурге. Еще один родственник пытался в пьяном виде перейти автостраду и попал под машину. Многочисленные племянники погибали в двадцать с небольшим: кто-то утонул во время пьяного купания при луне, другого случайно подстрелил бурно праздновавший победу своей команды футбольный фанат, а еще один провалился в четырехметровый котлован, который городские власти прорыли для ремонта канализации. Да и троюродный брат Зия погиб, застрелившись без всякой видимой причины.

И так из поколения в поколение, словно следуя неписаному закону, все мужчины в роду Казанчи умирали молодыми. Представители нынешнего поколения доживали самое большее до сорока одного года. Ни за что не желая разделить их участь, один из двоюродных дедушек проявлял крайнюю осторожность, старался вести исключительно здоровый образ жизни, никогда не переедал, не имел дела с проститутками и хулиганами, не пил и не принимал наркотики – и окончил свои дни раздавленный глыбой бетона, свалившейся ему на голову, когда он шел мимо стройки.

Был у них и дальний родственник Селал. Он внушил Севрие великую любовь, стал ее мужем и вскоре оставил вдовой, погибнув в драке. До сих пор неизвестно, почему Селала обвинили во взяточничестве и посадили на два года. На протяжении всего этого срока Селал присутствовал в форме приходивших из тюрьмы писем, написанных столь расплывчато и сухо, что известие о его гибели для всех, кроме жены, прозвучало как сообщение об утрате третьей руки, которой, собственно, никогда не было. Он ушел из жизни во время драки, но отнюдь не сраженный смертельным ударом. Его убило током высоковольтного кабеля, на который он наступил, пытаясь получше разглядеть дерущихся. Потеряв обожаемого мужа, Севрие продала дом и вернулась под родительский кров. В особняк Казанчи въехала занудная учительница истории, воплощение спартанской дисциплины и самообладания. В школе она ополчилась на списывание и плагиат, а дома с такой же неумолимостью боролась с любыми проявлениями горячности, беспорядка и спонтанности.

Еще был Сабахаттин, мягкосердечный, добродушный и скромный муж Бану. Хотя официально они все еще оставались мужем и женой, а сам Сабахаттин с виду был крепкий здоровяк и не приходился им кровным родственником, Бану толком и не жила с ним, разве что сразу после медового месяца, и б'oльшую часть времени проводила в родительском особняке. Особой телесной близости у них не было, что выглядело заметным даже со стороны. И когда Бану вдруг объявила, что в положении и ожидает близнецов мужского пола, все только шутили насчет того, как она вообще умудрилась забеременеть. Увы, злая судьба, уготованная всем мужчинам рода Казанчи, не обошла и близнецов. Детские болезни унесли малышей до того, как они научились толком ходить и говорить. А Бану окончательно переехала к родственникам и впредь лишь изредка навещала мужа. Время от времени она наведывалась узнать, как у него дела, но, скорее, не как любящая жена, а как участливая знакомая.

Еще, конечно, был Мустафа, в этом поколении – единственный сын, драгоценная жемчужина, дарованная Аллахом наряду с четырьмя дочерьми. Левент Казанчи был одержим рождением наследника, так что все четыре сестры росли, словно незваные гости. Сначала родились три девочки подряд. Бану, Севрие и Фериде ощущали себя прологом к чему-то настоящему, результатом промаха в супружеской жизни родителей, твердо настроенных произвести на свет мальчика. Зелиха, пятый ребенок в семье, была зачата в надежде на еще один подарок судьбы. Обретя наконец сына, родители хотели проверить, не повезет ли им еще раз.

С самого рождения над Мустафой тряслись, как над бесценным сокровищем. Был принят целый комплекс мер, чтобы отвести от него злую участь, предначертанную всем мужчинам в роду. Младенцем его заматывали во всяческие обереги и амулеты от сглаза, не выпускали его из поля зрения, как только он стал ползать, и до восьми лет не стригли, словно девочку, чтобы обмануть ангела смерти Азраила. К ребенку обращались только «девочка», «эй, девочка, иди сюда!». Мустафа хорошо учился, но совершенно не умел общаться, и это отравляло ему жизнь в старших классах. Привыкнув быть королем дома, мальчик, казалось, не желал быть одним из многих в классе. Он был настолько нелюдим, что, когда Гульсум захотела отпраздновать с его друзьями окончание школы, оказалось, что ему некого приглашать. Мустафа был крайне высокомерен и неприветлив с посторонними. Дома его единодушно лелеяли, словно царственную особу, а каждый день рождения неумолимо приближал его к роковому концу, постигавшему всех мужчин рода Казанчи. Учитывая все это, было решено, что лучше отправить его за границу. Не прошло и месяца, как необходимую сумму собрали, продав драгоценности Петит-Ma, и восемнадцатилетний отпрыск семейства Казанчи покинул Стамбул и отправился в Аризону. Там он стал изучать инженерные основы сельского хозяйства, агротехнику, а также биотехнологию, и хотелось бы надеяться, что доживет до старости…

В общем, когда Гульсум в первую пятницу июля выговаривала Зелихе и призывала благодарить небо за то, что в семье у них нет мужчин, в словах ее была некоторая доля правды. Зелиха на это ничего не сказала. Вместо ответа она пошла на кухню, где думала найти и покормить единственного самца в доме, серебристого полосатого кота. Кот этот был вечно голоден, странным образом обожал воду и, кроме того, обнаруживал многочисленные симптомы социального стресса, так что мог считаться в лучшем случае обладателем нелюдимого нрава, а в худшем – законченным невротиком. Звали его Паша Третий.

В особняке Казанчи поколения кошек сменяли друг друга, так же как поколения людские. Всех этих кошек любили, а умирали они, в отличие от людей, исключительно от старости. Каждая из них обладала своим особым характером. С одной стороны, это было благородное наследие длинношерстной белоснежной курносой персидской кошки, которую Петит-Ма привезла с собой в конце 1920-х годов, когда новобрачной вступила в дом Казанчи. Видать, кошка – все ее приданое, глумились соседки. C другой стороны, был уличный ген, от некоего неизвестного, но, очевидно, рыжего бродячего кота, с которым белая персидская кошечка сошлась во время одного из своих похождений. Из поколения в поколение эти два генотипа поочередно проявлялись у рожденных под крышей особняка кошек.