Станция назначения - Харьков
Шрифт:
Создавалось впечатление, что Перхотин не столько переживает сам арест, сколько обстановку, в которую попал.
Сельскому кулаку по натуре, а Кустарь таким был и остался, претила вся эта блатная шваль, несолидная, несерьезная, "без поведения", не умеющая по-настоящему ни жить, ни работать, ни грабить, ни убивать. Замест самопляса - кокаин, замест махры - опиум, замест топора - перышко... Тьфу, нелюдь!
– Слезно в другую камеру просился, - сказал Борин. - Уж так слезно!
– Обещали?
– Покуда нет.
– Что так?
– Сказал, что подождем первого допроса. Ежели заслужит, тогда можно
– Улиманову тоже арестовываем?
– Ежели у вас каких-либо особых соображений на сей счет нет, то... чего ей зря без дела болтаться? - позволил себе скудную шутку, не выходящую за пределы среднепайковой нормы, Борин и перечислил: - Укрывательство награбленного, пособничество, скупка заведомо краденого, а главное - поможет Кустаря "разговорить". Ведь она тоже... "человек с поведением".
Каких-либо "особых соображений", препятствующих аресту Улимановой, у меня, разумеется, не было. После задержания Кустаря оставлять ее на свободе представлялось не только нецелесообразным, но и несправедливым.
– Не думаете использовать ее в расследовании убийства Глазукова?
– Думать-то думаю, Леонид Борисович. Только надежда тут малая. На сей счет не обольщаюсь. Ежели она скажет, что ни сном ни духом об убийстве не ведала, поверю.
– Интуиция?
– Бог его знает, Леонид Борисович. Как изволите, так и называйте: нюхом, опытом, интуицией, психологией. А только поверю. В чем ином - нет, а в этом поверю. И ей поверю, и Кустарю. В сторонке они от этого дела стояли, да и не слышали ничего.
– Говорят, земля слухами полнится...
– Пустое, Леонид Борисович.
– Но все-таки за кого цепляться будем? За Корейшу? За Филимонова?
Он отрицательно покачал головой.
– За кухарку покойного?
– Тоже в сторонке. В наводке она не участвовала.
– Где же концы искать?
– Может быть, в дальнейших показаниях Эгерт, - как нечто само собой разумеющееся сказал Борин, - а может, Семенюка...
– Этого пьяницы? - скептически спросил я, невольно становясь на позицию Ермаша.
– Пьяница-то он пьяница, верно. Но ежели Семенюк не ошибся, отвечая на десятки других вопросов, то почему должен был ошибиться, описывая внешность, а тем паче одежду преступника?
– "Земгусарский шевиотовый френч, офицерские шаровары и черные хромовые сапоги на высоких каблуках"?
– Совершенно справедливо.
– Как же расценивать тогда показания нашего Прозорова о том, что последним посетителем Глазукова был студент в темно-зеленой куртке института гражданских инженеров, лет двадцати - двадцати пяти?
– Прозоров без года неделю службу в сыске проходит, Леонид Борисович, а Семенюк всю жизнь портняжит. Ремесло почище клейма: всегда о себе напомнит.
– Но противоречия в описании внешности убийцы.
– Бородка и усы?
– Вот именно.
– Нет так уж трудно обзавестись фальшивыми.
– А не игра ли все это воображения, Петр Петрович?
– Может, и игра. Не смею спорить, Леонид Борисович, - наклонил он голову с редеющими волосами, четко разделенными на две части косым английским пробором. - Да только гражданина, о котором говорил Семенюк, похоже, видела накануне убийства Глазукова модистка Басова. И при усах видела, и без оных...
Борин поскромничал. За прошедшее
время расследование убийства Глазукова продвинулось значительно дальше, чем я думал. О Басовой я не знал.– Тогда следует исходить из того, что убийца гримировался, опасаясь быть опознанным? Тогда он или жил на Козихе, или часто бывал там?
– А собственно, кто нам мешает предположить это? - вопросом на вопрос ответил Борин.
Эгерт вместе с Хвощиковым должны были появиться у меня минут через сорок. Это давало возможность собраться с мыслями и подготовиться к допросу.
Материалами проверки предыдущих показаний Эгерт я к тому времени еще не располагал: Сухов только выехал в Петроград, и известий от него не поступало.
Правдивость была не самой заметной чертой в характере дочери придворного парикмахера. И все-таки предыдущие ее показания особых сомнений не вызывали, хотя они являлись не столько правдой, сколько полуправдой. Я чувствовал, что в механизме довоенного ангела что-то сломалось и он не то чтобы полностью капитулировал, но потерял нечто важное в своей способности к сопротивлению и украшательству.
Да и то, что я слышал или читал о Каляеве, которого, как и Розу Штерн, всегда относил к "книжным революционерам", как-то естественно вписывалось в эту нелепую и несуразную встречу его с великой княгиней, в еще более нелепую поездку великосхимника Афанасия в Алапаевск и, наконец, в финансирование этой дурацкой затеи проэсеровски настроенным офицером Жаковичем.
Итак, будем пока исходить из того, что вояж Олега Мессмера в Алапаевск совершен не за счет "Алмазного фонда", а на личные средства поклонника Каляева господина Жаковича, который одновременно был не прочь оказать услугу и царской семье. Не аксиома, разумеется, а гипотеза, но достаточно вероятная. В том, что это рискованное поручение взял на себя Олег Мессмер, присутствовала даже некоторая логика. Мессмер хорошо знал алапаевского игумена Серафима, ценил участие Елизаветы Федоровны в судьбе сестер Эгерт, поэтому Уваровым, Жаковичу и Эгерт не так уж сложно было на него воздействовать.
Что же касается лже-Косачевского, который якобы изъял (отобрал или выманил хитростью?) у Елены чемодан с ценностями "Фонда" и тем самым толкнул несчастную на самоубийство, то эта история представлялась значительно менее правдоподобной, чем предыдущая.
Я готов был поверить в лже-Косачевского, завладевшего чемоданом.
Почему бы и нет? Авантюристов всегда хватало, а тем более в то бурное и смутное время. Я даже не сомневался, что Елена или пыталась в апреле восемнадцатого покончить жизнь самоубийством, или так добросовестно инсценировала эту попытку, что чуть было не погибла в действительности. Тут мы располагали показаниями Муратова, сестры Елены - Марии, ее мужа, наконец, опрошенного Павлом Суховым врача больницы.
Чего уж тут говорить!
Но вот в то, что изъятие лже-Косачевским чемодана с ценностями "Фонда", если подобное вообще имело место, толкнуло несчастного ангела на самоубийство, в это я мог поверить, только слушая Муратова и еще не познакомившись лично с Эгерт. Когда я получил некоторое представление о дочери придворного парикмахера, даже само предположение, что она способна из-за такого с ее точки зрения пустяка на самоубийство, могло вызвать лишь улыбку.
Собственность федерации?