Станция назначения - Харьков

Уже по лицу Борина, когда он вошел ко мне в кабинет, было видно, что произошло из ряда вон выходящее.

– Новости?

– Кое-какие, - и он пикой выставил вперед свою остроконечную бородку.

– Убийство Кустаря?

– Да, - подтвердил он, не пытаясь делать вид, будто поражен моей прозорливостью.

– Садитесь и рассказывайте.

Борин сел, аккуратно поддернув как всегда идеально выглаженные брюки.

Деникин, Врангель, тиф, голод - все это имело самое прямое отношение к гражданину РСФСР Петру Петровичу Борину, но отнюдь не к его брюкам. Брюки старшего инспектора бригады "Мобиль" занимали строгий нейтралитет к тревожным и неустроенным будням. Их не могли смять наступление Врангеля и белополяков, ночные выстрелы и перебои со снабжением хлебом. Они были для старика символом нерушимости и надежности его личного мира, непоколебимости всех его жизненных ценностей, условностей и предрассудков.

Если на человеке хорошо выглаженные брюки, значит, он по-прежнему уважает себя, значит, его не сломило настоящее и он твердо верит в будущее.

Да-с, Леонид Борисович, можете, конечно, улыбаться, но это так. Именно так. Только так.

– Если бы всевышний дал Кустарю память похуже, он бы остался жив, загадочно сказал Борин и нежно погладил свою бородку. - Помните, как писали раньше в дурных романах? "Пал жертвой собственной памяти". Прозоров не собирался его убирать. Он к этому не готовился, потому так неуклюже и выкручивался. С Глазуковым все заранее было продумано, а тут...

– Экспромт? - вспомнил я Иду Липовецкую.

– Ежели вам угодно.

– А зачем ему потребовался сей экспромт? Чем ему помешал Кустарь?

– В том-то все и дело. Кустарь, сам того не зная, за горло Прозорова взял. Помните, он как-то обмолвился на допросе, что входная дверь в пещеру Алладина, где его все эти сокровища дожидались, была обита то ли клеенкой, то ли кожей зеленого цвета?

Не могу сказать, что память тут же пришла мне на помощь, но я все-таки кивнул головой.

– Так вот, - продолжал Борин, - как вам известно, эти дни мы обследовали квартиры всех девяти доходных домов в районе Покровки. Среди ста двадцати трех квартир лишь в двух двери оказались обиты зеленым. Одна такая квартира находится на пятом этаже доходного дома Ругаева на Покровском бульваре...

– Общежитие коммуны "Красный факел"?

– Да-с, общежитие. Там, понятно, никакого ограбления не было и не могло быть. Что там возьмешь, кроме пригоршни вшей? Так что дом Ругаева сразу же отпал.

– А где же оказалась вторая квартира с зеленой дверью?

– В Белгородском проезде, Леонид Борисович.

– В каком доме?

– В доме Котова.

– Это там, где Прозоров жил?

– Да-с, там, где Прозоров.

– Уж не хотите ли вы сказать, что Кустарь ограбил квартиру Прозорова?

– Именно так. Дверь этой квартиры обита зеленой клеенкой.

– Может быть, совпадение?

– Мы несколько раз перепроверяли, Леонид Борисович. Ошибка исключена. И драгоценности "Алмазного фонда", и экспонаты Харьковского музея Кустарь похитил там. И письмо, видно, там же хранилось.

– Но, может быть, квартира была ограблена Кустарем при прежнем съемщике?

– Нет, Прозоров тогда уже жил здесь. Он вселился сразу же после выписки из госпиталя. Он-то и обил зеленой клеенкой дверь. Такую клеенку выдавали по ордерам в пятнадцатом распределителе.

Итак, человек, которого мы с Бориным столько времени разыскивали, пытаясь разгадать тайну письма и отыскать драгоценности "Фонда", находился, оказывается, рядом с нами, в здании Центророзыска. И хотя плясали мы, как и положено, от печки, а ни до чего путного не доплясались...

– Прозоров не был в курсе подготовленной нами операции, - сказал Борин. - А когда сообразил, куда и зачем Кустарь его ведет, то...

Да, Кустаря погубила память, а Прозорова - нервы. Прояви он тогда немного выдержки - и вряд ли бы Борин добрался до квартиры с зеленой дверью...

Но чего сама по себе стоит теперь эта квартира!

III

"Тупик" - это полюбившееся Ермашу слово мы тщательно избегали, но иной раз оно вертелось на языке у меня самого.

Что поделаешь, вся история с квартирой Прозорора и с ним самим представлялась настолько несуразной, а главное - перекрывающей основные пути дальнейшего розыска, что после нее трудно было говорить о перспективах. Практически теперь вся надежда сводилась к Шидловскому. Предполагалось, что он попадет в засаду, которую мы по-прежнему держали на квартире Прозорова. Если Шидловский бывал у Прозорова раньше, то, видимо, должен появиться и теперь. Но уж слишком много здесь было всяческих "если".

Да и когда Шидловский может зайти или заехать к Прозорову? Через неделю? Через две? Через месяц?

Да, проморгали Прозорова, проморгали! И когда Ермаш с предельно простодушной улыбкой вспомнил как-то о своей бабушке, которая целый день разыскивала очки, оказавшиеся у нее на носу, я только смог ему ответить еще более широкой улыбкой, настолько простодушной, что на лице Ермаша мелькнуло что-то вроде сочувствия.

– Да ты уж слишком, Косачевский, - сказал он. - Как вышло, так вышло... А об "Алмазном фонде" можешь покуда мне не докладывать. Поговорим о других розыскных делах. Всему свой черед. - И не удержался: - Эгерт ты показывал фотографии Прозорова и Шидловского?

– Показывал.

– Ну?

– Прозорова будто видит впервые.

– А Шидловского что, опознала?

– Говорит, что это Жакович.

– Кто?

– Офицер, который, после казни Каляева помогал его семье, а в восемнадцатом финансировал попытку освободить в Алапаевске сестру царицы Елизавету Федоровну.

– Тот, что ездил вместе с Уваровой и Эгерт на Валаам к Олегу Мессмеру?

– Вот-вот. Я еще тогда Сухова для проверки в Петроград посылал.

– Помню. Уверена, что Жакович?

– Уверена.

– Этого еще здесь для пущей путаницы не хватало, - со злостью сказал Ермаш. - Паршивое дело!

Что и говорить, паршивое. Уж такое паршивое, что дальше некуда!

Ни одно дело, которыми занималась бригада "Мобиль", не было связано с таким неимоверным количеством неудач, как розыск сокровищ "Алмазного фонда". Чехарда фактов, обилие версий, нагромождение самых разнородных событий и ошибки. Бесчисленные ошибки.