Станция Переделкино: поверх заборов

Эпизод на Гоголевском я вспомнил только сейчас, заговорив про Андрея в связи с женитьбой Максима.

Не знаю, чувствовал ли Максим в Андрее соперника — скорее всего, судя по стилю отношения Максима к жизни, нет (тем более что Андрей — и не только из дружеской солидарности, эгоистами они были оба — не проявил заметного интереса к Лене), и появление Лены на их дружбе никак не отразилось.

Лет через пять после начала семейной жизни Максим, когда ехали мы с ним и Мишей Ардовым на юг, рассказал, что, узнав о намерениях сына жениться, Дмитрий Дмитриевич, ежась от смущения за свою вынужденную неделикатность, спросил своей знаменитой скороговоркой: “Извини, Максим, за мой вопрос, но я, наверное, имею право спросить, кто твоя девушка, из какой она семьи?” Максим просиял, радуясь легкости вопроса: “Семья прекрасная, живут в нашем доме. Отец — чрезвычайный и полномочный посол в Лаосе”. Дмитрий Дмитриевич непроизвольно вздрогнул при слове “посол”. Но взял себя в руки — спросил: “Но ты знаешь, что послы, — он напряг голос, впиваясь ногтями в ладони, — лучшие из лучших наших товарищей?”

Искренний Максим с легкой усмешкой сознался, что понял смысл отцовского вопроса о “лучших из лучших” года через три после свадьбы с Леной Афанасьевой.

Жалко, что я не пишу стихи и зря пропадает рифма “вопросы — Лаосе”. Но и в прозе “Лаос” звучит выразительно, когда представляешь себе нашего там посла Сергея Афанасьева. Беседуя с двумя знаменитыми гастролерами из СССР Эмилем Гилельсом и Яковым Флиером, он задал им дипломатический вопрос: всех ли музыкантов в Москве они знают.

Мне как человеку от музыки далекому почему-то кажется, что о Якове Флиере читатель знает меньше, чем о Гилельсе, — и захотелось привести смешной эпизод из жизни Флиера (есть у меня, однако, риск, что случай этот приводил в своих мемуарах отец Михаил Ардов и все теперь о нем знают).

В трудные для нашего выдающегося эстрадника Николая Павловича Смирнова-Сокольского годы его лишили возможности читать со сцены фельетоны собственного сочинения, разрешали только конферировать. К новому амплуа Николай Павлович относился тяп-ляп — и не во все подробности конферируемых программ вникал.

Объявить выступление Якова Флиера он все же захотел в своем шутливом, разговорном стиле и предупредил слушателей: “Дорогие друзья, сейчас Яков Флиер сыграет нам на своей замечательной скрипке”. Возвращаясь со сцены за кулисы, он увидел там совершенно белого от гнева Флиера, зашептавшего ему: “Что вы сказали? Вы что, не знаете, что я не скрипач, а пианист?” “Ничего, не волнуйтесь, — успокоил пианиста Смирнов-Сокольский, — я сейчас все исправлю”. Он вышел к публике — и сказал: “Дорогие друзья, оказывается, Яков Флиер забыл дома свою замечательную скрипку — и сыграет вам сейчас на рояле. Что труднее”. После подобной поправки лишь большой талант Флиера мог спасти положение.

Вот такой закалки пианист рядом с еще более знаменитым Гилельсом стоял перед чрезвычайным послом. “Конечно, мы всех знаем, — засмеялся рыжий Эмиль, — на то мы и сами в какой-то степени музыканты”, — пошутил он.

“И Шостаковича знаете?” — с типично кагэбэшной нейтральностью (не педалируя на фамилии) спросил Афанасьев. Флиер слегка насторожился. Но веселый Гилельс ответил за двоих: “Уж кого-кого, а Дмитрий Дмитрича…” “И сына знаете Шостаковича?” — с некоторым вроде бы сомнением в информированности знатных собеседников поинтересовался дипломат. Флиер понял, что инициативу в разговоре надо брать ему. “Прекрасный мальчик, занимается у меня в классе”, — твердо сказал он, не оценив непосредственности коллеги. “Ты что, Яша, — изумился Гилельс, — да этого оболтуса вся Москва знает. Недавно дочку какого-то посла на машине разбил…”

Так чрезвычайный и полномочный посол, минуя дипломатическую почту, узнал о московских событиях с участием своей старшей дочери (у него их было три).

Да, действительно, великолепно водивший машину Максим врезался, когда катал Лену, в какое-то препятствие.

Не буду утверждать, что это происшествие приблизило свадьбу.

Ну где бы еще мог я познакомиться с послом в Лаосе (а позже в Бельгии)!

На пороге квартиры Шостаковичей приглашенных на свадьбу встречал папа невесты — и каждому гостю протягивал руку, называясь: “Афанасьев”, — и как-то глупо было называть в ответ свою ничего не говорящую послу фамилию.

Мы: незамужние дочери посла, сын композитора Хачатуряна, Андрей Кучаев, Миша Ардов, Боря Ардов и я — сидели за отдельным “детским” столом, откуда могли все видеть и слышать.

Шостакович сидел со своей новой родней, но роль модератора сразу на себя взял посол. Несколько раз прозвучало “я, моя жена и Дмитрий Дмитриевич”, а также что-то про “новую ячейку советского общества”. Шостакович ничего не говорил, но его вроде как от коллег-музыкантов прикрывал Арам Хачатурян.

Наш стол не к добру веселился. Миша Ардов с Андреем начали комментировать происходящее, заговорив между собой по-английски, не думая, что дочки посла знают английский как-нибудь не хуже.

Но Кучаев и по-русски успел сказать глупость. Заговорил Хачатурян — он держался старым другом семьи Шостаковичей и вспоминал, как получал от Дмитрия Дмитриевича телеграммы о рождении детей: “Родилась дочь Галя. Назвали Галей”, “Родился сын Максим, назвали Максим” (я цитирую телеграммы в редакции Арама Ильича). И тут Андрей заявил, что не будет пить с человеком, который написал “Танец с саблями”. Затем смягчился: “А вообще-то пристойная вещь”.

Наступила очередь отличиться Мише Ардову. Повод предоставил ему один из дипломатов: тот в горячке тостов забыл имя папы жениха — и назвал Максима Максимом Максимовичем, предложив за него выпить.

На это предложение немедленно откликнулся Миша: “А я в таком случае предлагаю выпить за Печорина”.

Дипломаты занервничали: с чьей стороны (не от музыкантов ли? своих они по фамилиям знали) может быть человек по фамилии Печорин — и человек, видимо, известный, раз молодой человек громогласно предлагает за него выпить.

Свадьба катилась дальше. И вскоре неподалеку от нашего стола возникла стройная дама с высокой прической. Она по-концертному заломила руки — и громко запела. Я показал себя ценителем, заметив, что поет как в Большом театре. Кто-то, кажется средняя дочь посла Наташа, пояснил мне, что это Галина Вишневская.

Со мною в университете учился молодой человек по фамилии Меленевский. Мы дружили с ним весь университет, но дальше как-то дружба не продолжилась. Его мама была журналистской-начальницей. И он лучше меня был сориентирован в газетной жизни, отчего и перестал мне нравиться. О дальнейшей жизни Ильи (так звали Меленевского) я больше знаю от моего младшего брата, который сотрудничал с ним в “Труде” — Илья заведовал там наукой. Но по-настоящему развернулся он во времена, когда предприимчивость сделалась самым главным из человеческих достоинств. Меленевский стал ездить на белом “мерседесе”, жена его занимала какой-то важный (надо бы у брата уточнить какой) пост.

Главным коммерческим успехом Ильи (откуда и выехал белый “мерседес”) стало издание мемуаров Галины Вишневской “Галина”.

Из мемуаров Вишневской я узнал и про ее впечатление от свадьбы Максима. Мне оно показались менее развернутым, чем мое. Но Галину Павловну интересовал один Шостакович, до прочих ей не было дела.

К свадьбе Максима я, проделавший работу над ошибками (допущенными на предыдущей свадьбе в этом доме), подготовился лучше — и готов был к сидению за столом хоть двое суток, если понадобится. Вышел из-за стола просто ноги слегка размять и перекинуться словом с тем же Чукером — он не за “детским” столом сидел, а поближе к Афанасьеву и другим самым важным гостям.

Но Чукера куда-то в сторону повело, я по инерции вышел в переднюю — и увидел перед зеркалом Дмитрия Дмитриевича в пальто и шляпе.

Никогда до этого я с Шостаковичем ни в какие разговоры не вступал — когда я приходил к ним и Дмитрий Дмитриевич был дома (я вообще-то норовил бывать в его отсутствие, без него себя чувствовал лучше, спокойнее), он протягивал мне руку, которую я всегда пожимал несколько суетливо, не сразу угадывая, мне ли он ее протягивает или кому-то, кто рядом со мной.