Станция плененных

Не хочу я к Семену.

Пусть я ранее и говорил, что из всей этой тройки «Князь — Дмитрий — Семен», Семен кажется мне самым адекватным и здравомыслящим, но это не значит, что после вылазки в город я рвусь к нему навстречу. К тому же…пусть и прискорбно это осознавать и признавать, но видеть его мне не хочется и по еще одной причине, которая ко всему этому не имеет никакого отношения, но вызывает в груди вполне понятный мне жар.

Но Князь опять молчит. И просто смотрит на меня.

Черт.

— Костя, я думал, что мы договорились, — произносит он и выпроваживает нашу тройку.

Меня вновь берут под руки и выталкивают из кабинета Князя.

Я знаю, куда меня отведут, и что это место не самое страшное в лагере я прекрасно осознаю. Бояться мне нечего. Из обители Семена с завидной регулярностью возвращались обратно к повседневным в рамках этого подземного мира, делам. Но я не понимаю, для чего меня туда отводят. Ведь я не ранен. Пытаться сейчас вырваться — бессмысленно. Лишь зря потрачу силы, которых и так почти не осталось. При этой мысли у меня урчит в животе. Чувство голода. Как же давно я не чувствовал его по-настоящему.

Или же это все-таки страх?

И злость.

А еще немного раздражения.

И, возможно, толика ревности.

Никак не могу выкинуть из головы картинку из монитора, увиденную в мастерской Митяя.

Черт.

Восьмая камера — Лазарет

Ладно, пожалуй, стоило найти в себе силы и попытаться вырваться, пока такая возможность у меня была. И нет, я не жалуюсь. И не пытаюсь найти виноватого в том, что сейчас происходит, просто… Стоило найти в себе силы. Обычная констатация факта. Кожаные ремни, туго затянутые на запястьях и щиколотках, к моему удивлению, совершенно не жмут. Как бы это описали в дамских романах категории «R»? Эти ремни меня нежно оплетают. Да, теперь я понимаю, каково это. И надеюсь, что это в первый и последний раз, когда я оказываюсь в таком недвусмысленном положении.

Но как же так получилось?

Наверное, сил у меня и правда не остается после столь долгих и изнурительных издевательств над моим телом. Когда я ел в последний раз хоть что-то, что действительно может в сжатом от недоедания желудке переработаться в энергию, которой будет достаточно для вылазок в город и попыток отбиться от мужиков, затаскивающих тебя на кушетку?

Говорю же, звучит двусмысленно, но так все и произошло.

— Успокоился?

Семен сидит спиной ко мне и пролистывает какие-то бумаги, напоминая мне настоящего доктора из районной поликлиники, занятого чем угодно, но только не пациентом. Выделанная ему комнатушка вмещает в себя шесть неудобных и скрипучих коек, на ржавых пружинах которых лежат сбившиеся вонючие матрасы. Чего они только не впитали в себя за годы верной службы, даже думать об этом не хочется. Становится тошно.

В помещении холодно, стены и пол выложены белыми плитками кафеля, напоминая мне помещения морга. А раз так, то я здесь в качестве тела, которое должны разрезать и вывернуть наизнанку?

— Ты ведь понимаешь, что во всем лагере лишь я не желаю тебе зла?

Это как сказать.

— А ты всех своих пациентов привязываешь к кровати ремнями? — спрашиваю я, для наглядности пробуя освободиться. — Не очень-то гостеприимно с твоей стороны.

— Я привязываю лишь тех, кто может навредить себе, — говорит он, наконец-то соизволив ко мне обернуться. — И мне, разумеется. Но ты ведь ничего подобного не планируешь?

Это как сказать.

Если хорошо подумать, то Семен действительно единственный человек в лагере — а, возможно, и во всей Клоаке — кто для других делает больше, чем кто бы то ни был другой. А может, и вовсе человек, который для других делает хоть что-то. Но он на стороне Князя, подстрекатель. А значит, друзьями нам с ним не быть.

— Почему я здесь? — спрашиваю я. — Не припоминаю, чтобы чем-то тебе насолил.

— А с чего ты взял, что ты здесь, потому что что-то сделал?

Вопросом на вопрос отвечать нечестно.

— Потому что за ничего неделанье к койкам не привязывают.

Семен усмехается, мои слова его позабавили.

— Так может проблема в том, что ты как раз-таки ничего не сделал? — Семен откладывает документы в сторону. Он смотрит на меня, что-то обдумывая, а я успеваю передумать сотню вариантов его последующих слов. — Ты не сделал того, зачем тебя посылали на улицы.

Ах вот оно что, нас поймали с поличным. Я пытаюсь что-то сказать, но он жестом руки прерывает мое зародившееся в горле оправдание. И я не нахожу в себе сил, чтобы перебить его. Во рту и горле давно пересохло от жажды, зуд в гортани начинает сводить меня с ума.

— Я знаю, где ты был, — говорит он, и от тона его голоса у меня немеет тело. — И знаю, что видел и что узнал.

Семен встает со своего стула и медленно направляется к койке, к которой я прикован, двигая ко мне стул. Сев напротив меня, он начинает внимательно вглядываться в мое лицо, не то стараясь запугать, не то просто пытаясь понять, тот ли человек находится перед ним.

— О Сергее я тоже знаю, но, признаю, ты куда большая проблема. — Семен разваливается, откидываясь на спинку стула, кладет ногу на ногу и скрещивает пальцы на руках в замок. — Можно сказать, что мне поручили провести с тобой воспитательную беседу.

Ну прям мозгоправ.

— Воспитательную беседу?

— Именно. Никто не позволит тебе сделать то, что ты задумал. Во второй раз. А если считать и то, что сделал твой брат в поисках тебя, то в третий. Вы оба довольно проблемные, и если бы я мог, то сделал бы все от меня зависящее, лишь бы вы двое сюда никогда не попадали. Но прошлое остается в прошлом, и нравится тебе это или нет, но для многих этот город не место их заточения, а их дом.

— Хорош же дом, — усмехаюсь я. — Дома обычно уютно и всего в избытке. А тут кормят непонятно чем и постоянно кто-то умирает. Тебе не кажется, что понятие «дом» у тебя какое-то извращенное?

— Каждому свое.

И в самом деле, каждому свое. Я никогда прежде не задумывался над этим, но сколько в Клоаке «местных» жителей? И где они? В лагере? Есть ли среди «местных» душегубы? Или все «местные» сидят по подвалам? Наблюдают за нами через камеры и препарируют «горожан»?

Но зачем им это?

Почему они это делают?

— Ты должен был искать то, что тебе сказали искать и не совать нос туда, куда не следует. Но ты как и прежде поступаешь по-своему.

— Ничего не могу с собой поделать, дрянский характер. Говорили что весь в бабушку, вот только я ее в живых не застал, не знаю, брешут, возможно.

На этот раз Семен никак не реагирует на мои слова. И я решаюсь на шантаж. Может, он и не самый худший человек в лагере, но и у него есть парочка секретов, о которых лучше никому не знать.

— Ты ведь тоже полез туда, куда не следовало, да?

Как изящно он изгибает брови, так театрально, словно актер на сцене.

— Не понимаешь о чем я? — Приходит мое время усмехаться. — Я говорю о Нине. Что Князь с тобой сделает, когда узнает, что ты приходил к ней в «Рай», а после этого она сбежала, прихватив с собой подружку? А еще ты приводил ее в тот подвал, к кудрявому мужику, препарировавшему «горожан». Вряд ли неофитам можно туда спускаться.