Стандинг

– Он бредит! – вопит с надрывом теща.

Матиас смеется.

– Нет, мамаша. У меня голова в порядке, хоть и забинтована марлей. Вы оба – две гнусные отвратительные вороны, два зеленых фурункула, два гада, в общем! Как только я смогу ходить, я скажу Анжелике, чтобы она собрала вещи, и мы вернемся в Париж с нашим ребенком. Я не хочу, чтобы он стал маленьким маньяком, контактируя с вами. Что же это за социальное положение – внук Папы!

Мертвенно бледный, как свой стихарь служителя культа, Клистир заявляет:

– Я сейчас позвоню, чтобы ему ввели укол глобулида с фосфором, он видимо не в себе.

Он подходит к кнопке, но вмешивается Берю.

– Послушайте, старец мой, – говорит он примирительным голосом. – Вы ясно видите, как видите этот госпиталь, что Матиас в своем уме. Он уже набрался силенок и находится в полном здравии. Это раньше у него было хилое здоровье. Вы ему здорово затуманили мозги! Сейчас в нем произошла редакция, и он начинает соображать, что к чему. Лучше бы вам убраться отсюда по-быстрому!

Мегера кидается к изголовью своего недостойного зятя.

– И вы воображаете, что Анжелика поедет с вами, мерзавец?

– Она моя жена, – с достоинством отвечает Матиас. – Если она меня любит, она послушается меня, если она меня не любит, то мне начхать на нее, и вы можете оставить ее у себя с ее довеском впридачу! А сейчас, исчезните, ходячие зловония! Мне нужно поговорить с этими госпопами!

Если бы вы видели этот спектакль, дорогие мои подруги! Это шоу двух актеров! Клистиры задергались, как марионетки на ниточках. У тещи отвислые щеки стали сбиваться в хлопья. А у старого бороденка стала, как у курсанта сен-сирского училища: она вздыбилась, ощетинилась, а волосы встопорщились, как у артишока!

Они начинают говорить завывающими голосами ужасные вещи! Они повизгивают, как пила по мрамору. Они угрожают. Они говорят, что психлечебница Брона находится в двух шагах отсюда, и что стоит доктору Клистиру черкнуть пару слов – и Матиаса забастилируют туда навечно. Вместо шляпы берет, брюки а ля царь Горох – вот так он и закончит свою жизнь в какой-нибудь комнатенке со стенами, обитыми матрацами. Его Святейшество Клистир I немедленно созовет консилиум серафистов! Дамы и господа, за ваше Святейшество! Его некардиналы примут безотлагательные меры: они потребуют у небес самого страшного наказания, которое заслуживает Рыжий. У него отвалится язык из-за того, что он осмелился произнести подобные слова. В ответ Матиас их побивает их же доводами: он говорит, что если они и дальше будут ему надоедать, то он им расквасит их противные рожи. Кулаки у него в полном порядке.

Я звоню дежурной! Я говорю, что у Клистиров случился приступ истерии и что их необходимо эвакуировать из помещения. Мое звание комиссара оказывается весомее звания лекаря. Учитывая возбужденное состояние пары и оскорбления вслух в свой адрес, медсестры вызывают здоровенных медбратьев из породы мужиков, которые могут носить вас на вытянутых руках совершенно запросто, как целлулоидную куколку. В конце концов происходит выдворение их блаженств, у которых лица далеко не блаженные. Наконец воцаряется тишина, и Матиас разражается смехом.

– Как же мне хорошо! – говорит он. – Надо было быть настоящей размазней, чтобы жить в одном климате с этими двумя тронутыми!

– Баста! У тебя это вроде периода детства, – заверяет его Берю. – У тебя гляделки были усыплены любовью, а сейчас, мужик, когда ты среагировал, ты спасен. Ты спасен!

Мы горячо пожимаем его мужескую руку. Да здравствует Человек с большой буквы "Ч" и вещи с прописной буквы!

– А теперь, – решительно говорю я, – давайте перейдем к серьезным вопросам, – рассказывай!

Он подмигивает мне.

– Я ждал вашего прихода, господин комиссар.

Он вытягивает руки поверх простыни.

– Той ночью, когда мы расстались, я вошел в дом. Только я запер входную дверь и стал шарить по стенке, чтобы включить выключатель, как кто-то приставил мне ствол пистолета к спине и женским голосом, шепотом, сказал с иностранным акцентом: "Ни слова, ни жеста – иначе смерть, у меня пистолет с «глушителем». Поэтому я не дергался. Мы немного постояли в темноте. Я предполагаю, что напавший на меня человек хотел убедиться, что вы уехали. Потом я услышал, как подъехала какая-то машина. У меня появилась некоторая надежда, но я ошибся – это был ее сообщник. Женщина, которая держала меня на мушке, открыла дверь. Какой-то мужчина с вьющимися волосами стоял по другую сторону. У него тоже в руке бил пистолет. Он посадил мена на заднее сиденье машины и сел рядом со мной, а девушка, потрясиая блондинка, села за руль...

Он замолкает, запыхавшись с непривычки.

– Может, передохнешь немножко? – предлагаю я.

Но Матиас во что бы то ни стало хочет закончить свои рассказ. Он знает, что это очень важно. Он хороший полицейский.

Я опять подаю ему стакан. Он пьет. Берю предлагает сходить в магазин и купить бутылочку бургундского, уверяя, что это придаст раненому сил. Я отговариваю его, и Матиас возобновляет рассказ. Время от времени он делает паузы.

– Они привезли меня в какой-то мрачный дом, это по дороге на Сен-Клер.

– Я знаю, это мы тебя освободили, – замечаю я.

– Я узнал ваш голос, когда вы предлагали моему охраннику сдаться, – подтверждает раненый.

– И что же там произошло, когда вы приехали?

Рыжий делает глубокий вздох.

– Нас ждал один тип, вы, наверное, видели его?

– Он сделал больше, чем просто увидел, – хохочет Любезный. – Он его даже пришлепнул.

Матиас качает головой.

– Он сам на это нарывался! Сволочь этакая! Они привязали меня цепью и стали пытать меня, чтобы я заговорил.

– Что они хотели узнать?

– Кто вы, и что вы знаете.

– Мы? – с изумлением вырывается у Толстого.

– В начале, – еле слышно говорит Матиас, – я сказал, что знал вас по Парижу. Но это их не удовлетворило. Они заявили мне, – что Берюрье не настоящий преподаватель, а вы – не настоящий негр, господин комиссар!

– Не настоящий преподаватель, – бормочет Толстый, как громом сраженный. – Тупицы.

– У них, наверное, есть свой человек в школе, – уверяет Огненный.

– Один слушатель, – информирую я его, – некто Авель Канто.

Он открывает восторженные глаза.

– И правда, я слышал, как они произносили это имя.

Матиас показывает свою левую спеленутую руку.

– Они мне сорвали ногти на этой руке, – признается он. – Это ужасно. Если бы вы только знали, как мне было больно!

Какой молодчага! А я я не заметил, что с ним так жестоко обошлись: я был загипнотизирован пулевым ранением в его башке.

– Они спрашивали, что нам известно, – продолжает он.

– И ты им сказал?..

– Правду: т.е., что вам ничего не известно. Что у нас только были некоторые сомнения относительно двух самоубийств, и что мы стремимся понять, почему дважды меня пытались убить.