Становление Бойца-Сандиниста

Итак, уже на улице меня охватил страх; я ведь из Леона и много раз по случаю бывал в Мальпаисильо. Следовательно, здесь были люди, знавшие меня: друзья по школе, жители Мальпаисильо, обосновавшиеся в Леоне. То, что меня здесь знали, и вызывало у меня ощущение обнаженности, я понимал, что кто угодно мог меня увидеть и узнать. Ощущение это еще больше усиливалось от того, что в горах обычно ходишь с пистолетом, а то и с автоматом или карабином, да с обоймами, полными патронов. В общем, ощущаешь себя под защитой оружия, которое в горах становится частью твоей плоти. Ты спишь с ним в обнимку, ходишь с ним, не выпуская его, моешься, с ним же делаешь физзарядку. Оно то висит у тебя за плечом, то ты сжимаешь его в руке. Оно бывает теплым и холодным, чистым и грязным. В горах оружие превращается в часть твоего тела. Причем основную, поскольку, падая, ты бережешь от удара оружие куда больше, чем скажем, руку. Подчас предпочитаешь повредить руку, чем оружие. В горах оно важнее любой части твоего тела. Ты начинаешь любить свое оружие, и обычно ему дают какую-то ласковую кличку. Ведь так? Например, Аурелио Карраско назвал свой гаранд «Осликом», а другой товарищ, у карабина которого был приклад черного цвета, называл его «негритянкой». А у меня был карабин М-1, и поскольку я с ним всегда спал в обнимку в гамаке, то окрестил его «Пелуче» [84] .

84

Кукла, «ляля».

Ясное дело, что я шел, стиснув зубы. Но хотел выглядеть при этом как обычный человек. На мне были: небольшая шляпа, ботинки, джинсы и простенькая рубашка. С гор я спустился при усах, что несколько изменило мое лицо. Но все равно я очень опасался того, что меня узнают. И вот мне показалось, что узнали. В этот момент по моему телу прошла судорога или что-то в таком роде, я почувствовал слабость в животе, и мне захотелось броситься бежать. Что же он, человек, меня узнавший, будет делать? Поприветствует меня? Или позовет? И я пошел быстро-быстро, пока не выскочил на шоссе, ведущее в Леон. Помню, что примерно с час мы просидели тогда, где-то укрываясь в ожидании, что нас выдадут и появится гвардия. Но этого не случилось. Немного спустя мы двинулись по шоссе в сторону Леона. В общем, никто ни меня, ни Хуана де Дьос Муньоса, который был со мной, не узнал. А если и узнал, то не решился выдать.

Я испытывал большое волнение и радость в надежде увидеть товарищей. Но мой энтузиазм явно был не слишком велик, ведь столько всякого уже было. Конечно, мне было радостно думать, что я увижу товарищей, находившихся в городе. Особенно Ивана Монтенегро. Но это был уже не тот восторг, не тот энтузиазм, с которым я уходил в горы. Все было по-иному. Ведь многие из наших уже погибли... Да, мы уже познали, что такое жить и что такое умереть. Мы узнали страдания и грусть. Как, впрочем, и радость. Должен сказать, что больше всего энтузиазма у меня вызывала возможность увидеть свою дочь или своих детей, поскольку, как я сейчас вспоминаю, этот черт Родриго перед тем, как отправить меня вниз, сказал: «Кстати, поздравляю с близнецами». У моей подруги был большой живот, так что могли быть и близнецы. Видимо, кто-то, кто доставлял почту, что-то вякнул об этом там, наверху, ну и так, от человека к человеку, это и дошло до гор. А в итоге начались всякие шуточки: «Ну ты, дурашка! Эухенио!.. Ну и силен! Во дела!» В общем, всякая хреновина, которую поднимают вокруг того, у кого близнецы.

Наконец мы пешком дошли до одного домика в Телике, где я встретил товарища по имени Франсиско Лакайо, который покончил с моими сомнениями. «Эухенио, а ты знаешь, что у тебя дочка?» «Нет, паря, — ответил я. — Так это не близнецы?» — «Да нет, это девочка, и она похожа на тебя». Какая радость! Когда я выяснил, что это не парни-близнецы, а девочка, я почувствовал большую нежность к ней. Никогда бы не подумал, что у меня может быть дочка, целая маленькая женщина. И когда мне сказали, что у меня дочка, охватившая меня нежность была очень и очень особого свойства. Понимаешь, это было очень тонкое и нежное чувство. Конечно же, я решил попросить разрешения увидеться с Клаудией и поглядеть на мою доченьку.

Итак, за нами заедут и доставят в Леон, причем сообщили, что нас повезет туда лично руководитель региональной организации СФНО, Иван Монтенегро. Вечером действительно в такси появился Иван Монтенегро (шофер такси был тоже наш товарищ). Представь себе, как я обрадовался увидеть толстяка, который, правда, несколько нервозно сказал нам: «Садитесь, садитесь, да садитесь же». Ну, мы сели в такси и поехали в Леон. И когда я въехал в город, знаешь, что я почувствовал? Это было ощущение, пережитое в тяжелых снах, в которых мне всегда являлся Леон. То есть когда мне неожиданно снилось, что я в Леоне и гвардия преследует меня. Я стреляю, но оружие не действует. Я стреляю еще, а выстрелов нет. И вдруг сгибается ствол. Вот в каких «приятных» снах мне являлся Леон. Итак, вечером — где-то около восьми часов — я в машине въезжаю в город... Кровь христова!.. Это же бульвар... а вот проспект Дебайле, который я столько не видел... и госпиталь... кинотеатр, вокзал, а вот верхушки деревьев парка Сан-Хуан.

Чтобы никто меня не узнал, мне дали темные очки. И я смотрел на людей, и, о ужас, я чувствовал не только свою обнаженность. Знаешь ли, гораздо сильнее было ощущение того, что я проникаю в Леон как-то тайно. То есть для меня это было непонятно, и я себе не мог это представить, но меня это тяготило и стало главной причиной моей неуверенности, словно предвещая возможную гибель или «шанс» попасть в плен. Мы старались добираться до явки по бедняцким окраинам, объезжая центр города. Она находилась в Субтиаве, в доме одного нашего товарища, портного по профессии. Его дом находился в квартале или двух от Королевской улицы. И что за радость, когда я вышел из машины и увидел «Плохиша», Луиса Гусмана, Кинчо Ибарру и Хорхе Синфоросо Браво, которого я и раньше лично знал. Нам сказали, ешьте. Потом я помылся и мне дали городскую одежду. Всего я возжаждал тогда: и шоколада, и пепси-колы, и «ослицина молочка» от Прио... Чего только я в конце концов тогда не хотел? Да, всего, и мне не верилось, что вновь я здесь, в Леоне, и ни гвардия, ни служба безопасности Сомосы, ни мои друзья, ни семья об этом не знают.

XVI

Пробыли мы там дня четыре, когда от Педро Арауса, члена Национального руководства [85] , пришел мне приказ отправляться в Окоталь, где после операции я должен был начать работу в региональной организации севера страны. В то время ее возглавлял «Пелота» (настоящее имя — Мануэль Моралес Фонсека)... Там же находился и Байярдо Арсе.

На рассвете, где-то в полшестого утра, мы пешком покинули нашу явку. Кварталах в двух от дома нас должна была подобрать машина. Нет, ты представь себе! Иван Монтенегро, Кинчо Ибарра (он был тогда председателем КУУН) и я открыто шагаем по улице, а ведь в этот час кое-где люди уже встают и по домам разносят на продажу хлеб и масло. Так вот, поскольку мои спутники были меньше меня «замазаны», то я шел в центре, а они по бокам. Так меня хоть немного, но укрывали от посторонних взглядов, поскольку мы шли прямо по утрамбованной земле средины улицы. Вот когда я сказал себе: «Ну, дела! Это и есть всему конец!..» Ясное дело, что меня сразу же узнали, и я заметил, как у людей глаза становились аж квадратными. Некоторые даже приветствовали меня... Но население Субтиавы было известно своим боевым духом. Эта бедняцкая окраина в идейном плане была нами почти целиком завоевана.

85

Высший коллегиальный руководящий орган СФНО.

В общем, меня посадили в автомобиль. Кто его вел, не помню, но ехали мы по шоссе Леон — Сан-Исидро. В Сан-Исидро, у пересечения дорог, я пересел в другую машину. С собой у меня было только мой пистолет, да к нему запасная обойма, а также немного патронов россыпью. Водителя автомобиля я узнал и обрадовался, что им оказался Тоньо Харкин, то есть доктор Антонио Харкин Толедо, вольный сын Новой Сеговии... [86] Очень удивившись — он-то считал, что я в горах, — Тоньо сказал мне: «Привет! Как дела, Худышка! А ты вон как потолстел». — «Не пори чушь, это я-то потолстел». — «Да уж вижу». Давненько мы с ним не виделись, и он посчитал, что я потолстел. Хотя скорее всего я просто опух от маиса и посоля, которых я в горах столько съел. На его взгляд, я стал и побледнее, и это, ясно, так и было, поскольку солнца-то я там почти не видел.

86

Новая Сеговия, район на севере Никарагуа, где некогда боролся генерал Сандино. Она стала одним из символов революционной борьбы и ее преемственности.

Доставили меня в Окоталь и начали готовиться к операции. Мне было страшновато, так как я решил, что оперировать меня будет какой-нибудь врач из симпатизирующих, причем на явке, в подпольном госпитале. Так, как я слышал, это бывало у «Тупамарос» [87] , у которых под вывеской салонов красоты действовали целые больницы и т. д. Почему-то я считал, что и у нас все обстоит точно так же.

«Так когда операция?» — спросил я Тоньо. «Ну, — ответил он, — вначале мы должны посмотреть, как там дела в больнице в Сомото, потому что я хочу прооперировать тебя там». — «Да как же это меня будут оперировать в больнице в Сомото?» — «Да так, а где же, ты думаешь, нам тебя оперировать?» — «Нет... вообще-то я так спросил. Просто мне любопытно узнать, что это за больница». А меж тем душа моя ушла в пятки.

87

Активисты левого уругвайского движения Национального освобождения им. Тупака Амару.

Итак, мы поехали в Сомото. Интересно, что жену Тоньо, Луису Молину, я знал и раньше. Мы были старыми друзьями. Поэтому я решил, что останусь жить в его доме. Однако меня поселили по соседству, в доме напротив, и так я и остался при своем желании увидеть Луису, которая, впрочем, находилась тогда в Эстели.

На следующий день спрашиваю Тоньо: «Ну как там больница?» «Паря, — ответил он, — видишь ли, мы сейчас это обделываем, так как надо присмотреться к медицинским сестрам, которые будут о тебе заботиться, к тому же нам нужна сестра-анестезиолог». «А медсестра и анестезиолог, они что, из наших?» — поинтересовался я. «Нет, ничего подобного. Ни анестезиолог, ни медсестра, но врачи — это Саул и я, так что нет проблем. И вообще, ты не волнуйся, я скажу, что ты мой двоюродный брат, ну а пробудешь ты там не дольше, чем нужно, то есть дня эдак три, а потом мы тебя переведем опять сюда». «Ладно, идет», — сказал я, даже не подозревая, что мне предстояло перенести.

Так вот, еще через день Тоньо сказал мне: «Ну, брат, пошли», — и где-то в пять пополудни привез меня в госпиталь. У меня с собой была граната, и я решил: «Господи же ты мой! Вот ужас-то будет, если меня накроют и гвардия объявится именно во время операции, а меня вышибут отсюда пинками да ударами прикладов. А ведь я не смогу и на ноги встать. Не смогу я и обороняться. А если упаду, то откроется шов, по которому гвардейцы станут бить ногами, и тогда мои кишки вывалятся...» Но гораздо хуже были не эти мысли, а то, что боишься оказаться бессильным перед этими сукиными сынами. Вот почему я решил держать под подушкой гранату и пистолет на случай появления гвардии. Я даже отогнул усики гранаты, распрямил их, и теперь стоило только дернуть кольцо, придерживая скобу. В общем, объявись гвардия — так, во всяком случае, я это себе представлял — мне оставалось просто дернуть кольцо, отпустить скобу и, сосчитав несколько секунд, поднять руку с гранатой: в тот же момент она взорвалась бы в палате, и я вместе с гвардией полетел бы в тартарары. Но уж тогда не пытать меня этим собакам. Нет, им не удастся прикончить меня на операционном столе. И тут я вспомнил Энрике Льоренте, страдавшего эпилепсией. Так вот, в тюрьме, чтобы вызвать у него припадки болезни, его били по голове, а потом били и во время самого припадка, били, когда припадок проходил, а потом опять и опять били, и пытали, и вновь вызывали очередной припадок. Ужас, прямо ужас вызывали у меня мысли о пытках, да еще в той-то обстановке. Правда, с Тоньо я договорился, что после операции он останется при мне, даже спать будет рядом, на всякий случай у нас под рукой всегда будет автомобиль.