Становление личности. Избранные труды

Недавно Кэнтрил и Фри [189] подошли к этой проблеме с тем воображением, которое я считаю необходимым. Испытуемых в нескольких странах (в том числе – помимо Соединенных Штатов – в Индии, Нигерии, Бразилии и Польше) просили дать определение наилучшего (насколько они могут представить) образа жизни для себя. Затем испытуемому показывают рисунок лестницы и говорят, что верхняя ступенька представляет этот образ жизни. Далее его спрашивают, на какой из этих десяти ступеней он бы поместил себя сегодня, в процессе движения к желаемому. Где он находился пять лет назад? Где он рассчитывает быть через пять лет? Таким образом получают интересное изображение морали и мировоззрения на самостоятельно установленной шкале. Испытуемого также просят описать наихудший возможный образ жизни, который он может для себя вообразить. Эта пугающая возможность размещается внизу лестницы. Довольно интересно, что самый ужасный образ жизни редко является логической противоположностью наилучшего возможного образа жизни, даже если лестница в сознании субъекта образует некоторую разновидность психологического континуума. Это ясный пример того, что логические измерения экспериментатора могут терпеть неудачу в отображении феноменологических измерений изучаемого человека.

Итак, мы можем спросить – при условии, что этот метод устанавливает уникальную линию отсчета для индивида, посредством которой мы можем обнаружить и измерить его прогресс, – что нам делать с такой массой солипсистских данных? Не доказывает ли это просто того, что каждый человек безнадежно индивидуален?

Однако анализируя тысячи случаев, Кэнтрил обнаружил, что можно сконструировать подробный список, состоящий примерно из 145 пунктов, в разных пропорциях включающий большинство аспектов желаемого образа жизни, упомянутых во всех исследованных странах. Вы можете заметить, что таким образом мы возвращаемся к схеме измерений. Да, это делается в целях сравнения, но с двумя существенными отличиями от нашей обычной схемы измерений. Во-первых, никого из индивидов не подгоняют к общим категориям, если его стремления действительно своеобразны; и, во-вторых, используемые измерения индуктивно извлечены из реально переживаемых стремлений, а не придуманы экспериментатором в лаборатории.

Я упомянул этот пример воображаемого шага, предпринятого, чтобы приблизить научную психологию к изучению морфогенетического структурирования. Этот пример связан с областью личных ценностей. Однако можно указать и другие области для исследования образования паттернов. Подобным образом Шапиро [190] продемонстрировал свое воображение при работе с психиатрическими пациентами. На основе 5-часового интенсивного интервью с поступающим пациентом он конструирует опросник, который служит с течением времени стандартом для этого конкретного пациента, хотя он не будет прямо релевантным для любого другого пациента. Используемый с интервалами в месяцы и годы, этот метод позволяет отслеживать ход улучшения или ухудшения здоровья, а также изменения установок и взглядов.

В другом месте [191] я собрал ряд других разработанных в последнее время методов, которые, по-моему, служат примером морфогенетического подхода к изучению личности, которым сейчас пренебрегают. Я не буду здесь повторять этот перечень, скажу только, что хотя такие методы отнюдь не являются общими, они показывают, что в принципе воображение возможно. Некоторые техники оказываются смесью измерительных и морфогенетических процедур, например, Q – сортировка и репертуарный тест, и они дают частичные преимущества. Но нам еще предстоит долго идти в описываемом мной направлении. Выскажусь ясно: наши привычные измерительные методы обладают определенными достоинствами. Я просто считаю, что они односторонни и нуждаются в дополнении воображением.

Другие необходимые шаги

Помимо диагностики личности требуется активизировать воображение и в других областях психологии. Я, конечно, не могу составить научную повестку дня на будущее, но отважусь вкратце привлечь внимание к некоторым особо нуждающимся в этом областям.

Редукционизм оставил нам изрядные прорехи в сведениях о человеческом обучении. Я утверждаю это несмотря на то, что научение, возможно, самая исхоженная область нашей науки. Понятия «обусловливание» и «подкрепление» лишь немного продвигают нас к пониманию тайн приобретения знаний, навыков и мотивов. Но до сих пор обусловливание и подкрепление остаются понятиями чрезвычайно популярными. С рвением истинных редукционистов их часто предлагают в качестве универсальной формулы. Я думаю, что сегодня все больше и больше психологов сознают, что прогнозировать обучение взрослых в зависимости от их прошлых подкреплений является неоправданной экстраполяцией изолированных и неадекватных экспериментов. Фактически само понятие «научения» оказывается неадекватным. Человек (по крайней мере, после завершения младенчества), поглощает, впитывает, овладевает тем, что соответствует его концепции себя. И я утверждаю, что он делает это не для снижения напряжения, как считала бы господствующая теория научения, а для поддержания напряжения, соответствующего его чувству самоидентичности. Ясно, что это очень сложный вопрос, и в будущем потребуется воображение для его переформулирования.

Возьмем более специфическую тему совести. Важное озарение Фрейда состоит в том, что в детстве интериоризируется родительский наказ в форме суперэго. Возникает вопрос, обладает ли эта «совесть-долженствование» детства вообще какой-либо функциональной связью с чувством морального обязательства зрелого взрослого человека. Не может ли быть так, что «совесть-обязательство» взрослых в нормальной жизни функционально автономна от «совести-долженствования» детства? [192] .

Мы с благодарностью признаем, что Фрейд подарил нам способность самоанализа, включая искусство взгляда назад, на детство. Но теперь, когда мы в состоянии «встать Фрейду на плечи», мы можем видеть дальше, чем он, – вперед так же, как и назад. Мы обнаруживаем, что совесть имеет более широкие горизонты, чем были известны Фрейду. То же и религия. Согласно Фрейду, религиозное чувство – это развитие наших детских представлений о земном отце. Может быть, в ограниченных пределах, так и есть. Но более подробное изучение роли религиозного чувства у нормальных взрослых несомненно покажет, насколько скудной оказывается редукционистская формула Фрейда. Можно сказать и о заслуге Фрейда в достижении свободы отношения к сексу. Но является ли секс всей целостностью сложного чувства любви? Заслуга Фромма и других в том, что этот вопрос сейчас поднимается в новом психологическом контексте.

Странно, что психологи предпочитают проведение множества исследований агрессии любым исследованиям нежности и любви. Они изучают стресс, а не релаксацию; боль, а не радость; депривацию, а не реализацию; предубеждение, а не дружбу. Я не знаю, почему до сегодняшнего дня психологов главным образом привлекали именно наиболее темные стороны жизни. Быть может, это происходит по той же самой причине, по которой молодым людям нравятся «ужастики».

Краткое перечисление дополнительных областей, которые могли бы извлечь пользу из воображения, было бы отрывочным и лишенным целостности. Вместо такого перечня-стаккато позвольте, наконец, вернуться к проблеме построения теории.

Построение теории

Мы говорили о редукционистских теориях. Теории противоположного типа можно было бы назвать плюралистичными. Плюралист в психологии – это мыслитель, который не станет исключать никаких качеств человеческой природы, которые сами по себе представляются важными. Подобно плюралисту в философии, он благоволит многообразию и различиям интерпретаций. Естественно, результатом этого является любопытная смесь теорий.

Здесь уместна аналогия с понятием «культурного плюрализма»: всякий раз, защищая культурный плюрализм, мы в сущности выступаем в пользу такой нации, в которой каждое этническое племя сохраняет свою идентичность. Конечно, в то же самое время мы надеемся на некоторую форму всеобщего национального единства, но возможное единство оказывается довольно расплывчатым и неполным, а в некотором отношении и противоречивым. Те, кто считает, что нации лучше стремиться к полной ассимиляции, подобны редукционистам. Лучше, говорят они, работа ради органического единства, чем чреватый слабостью и несвязностью плюрализм.

В построении психологической теории существует та же самая дилемма. Все постижимое в отношении человеческой природы постигается конкретными человеческими умами, а конкретные человеческие умы – ограничены. Ни один тип интеллекта не в состоянии понять истину целиком. На этом простом факте Уильям Джеймс сконструировал свою разновидность плюрализма. Ни одна отдельная формула, полагал он, не может охватить всю мыслимую истину. Достоверное знание столь многообразно, что ни один теоретик не может объять все.

В то же время наша рациональность побуждает к созданию концептуальных систем, и чем более закрытой и жесткой является система, тем более она кажется рациональной и тем более удовлетворительной. Следовательно, мы оказываемся перед дилеммой: стремясь к связным системам, мы не в состоянии включить в нашу ограниченную логическую связность все разнообразие психического функционирования, с которым встречаемся. Редукционист – это человек, который разрешает дилемму, предпочтя связность адекватности. Он готов закрыть глаза (совсем или временно) на сложность своего объекта ради получения плодов рационализма. Плюралист, напротив, готов пожертвовать рациональной связностью, чтобы сохранить многообразие и тонкие оттенки.

Наиболее очевидный способ быть плюралистом – это быть эклектиком. Эклектик выбирает доктрины и принципы из разных систем мышления и как-то их склеивает в соответствии с собственным темпераментом. Если его темперамент может выносить противоречия, в одни моменты он будет придерживаться одной теории, в другие – противоположной. При обвинении в нелогичности он может ответить вместе с Эмерсоном, что «последовательность – это страшилище маленьких умов». Ничто, кажущееся истиной в каком-либо контексте, нельзя отрицать, даже если эти частные истины не согласуются между собой.