Старая дорога

— Кто сазанов привез?

— Крепкожилины. Рыба что надо. Кажинная — полпуда, не меньше.

— У святых отцов гребанул, поди, — на ямах. Ловок!

— Обещал с десяток возов, не менее.

— Грех не наш. Бери. К праздничку престольному с руками оторвут.

«Тебе небось всяк день — праздник», — подумал Резеп про хозяина, а вслух сказал:

— Еще как оторвут-то…

6

Два дня Крепкожилины возили рыбу на Ляпаевский промысел. Резеп, довольный, покашливал, суетливо потирал руки.

«Песий хвост», — опять ругался Дмитрий Самсоныч. Но уже не было в нем того зла, как в первый день. Все, что он делал с тех пор, как заехал на Торбаев промысел, воспринимал безучастно и смутно, словно сквозь какую-то дрему. Даже жадные, хитроватые глаза Резепа не могли вывести старика из этого состояния. Да он и не замечал их, потому как мысли его сейчас были там, у Торбая, вернее, на Торбаевском промысле. И чем дольше думал старик, чем больше обмозговывал, тем прочнее зрело новое, даже для него самого несколько неожиданное решение купить Торбаево промыслишко. Пусть старенькое, пусть небольшое. Но как сразу изменит это приобретение всю жизнь Крепкожилиных! И прежняя задумка — арендовать Золотую яму, принадлежащую Чуркинскому монастырю, показалась ему до того мелкой и незначительной, что в душе уже старик подсмеивался над собой. Яма, слов нет, богатая, черпай рыбы из нее круглый год — не вычерпаешь. Весной через нее поднимается из моря тьма-тьмущая косяков, а зимой рыба ложится на зимовку. Все это хорошо. Но опять будет каждодневно оплывшее Резепово лицо, нахально смеющиеся глаза… Вымаливай лишний пятак, проси…

А тут — промысел. И сам он — уже промышленник! Не ловец — промышленник! Даже страшновато, жарко от собственных мыслей. Да и от ямы Золотой отказываться не следует. Ловцам по паям сдаст на путину. И непременно чтоб весь улов на его промысел. То-то ладно будет.

Дмитрию Самсонычу не терпится — скорей бы кончился день да разделаться с уловом. В другой раз радость удачи чувствовалась бы долго, а хрустящие ломкие ассигнации согревали бы сквозь нагрудный карман, куда он, по обычаю, всякий раз клал выручку. Сейчас занимали старика не деньги, а мысль о Торбаевом промысле.

Интересно: хватит ли накопленных денег? Вообще-то Торбай не слыл скаредом… А там кто знает, что у него в голове… Не должон бы заломить. Плот дырявый сквозь, сваи заменить некоторые придется. Да и выход как сапог изношенный. И все же — промысел!

Решил старик завтра же в Алгару съездить, обыденкой и обернуться можно, не ахти какая даль. И опять тревога в душе: хватит ли денег. В долг — не поверит нехристь, нет. Да и сам старик никому не поверил бы. Деньги все же… не сноп камыша.

Вечером, перед сном, позвал Якова в переднюю, притворил за собой филенчатую дверь, чтоб не слышали разговора старуха со снохой, хлопотавшие над тестом, и поведал сыну о своем решении.

Слушая отца, Яков хмурился.

— Что ж, и радостев будто в тебе нет.

— Чему радоваться-то? — наконец решился он сказать то, что мучило его последнее время. — Сам же обещал, а теперь…

Дмитрий Самсоныч обождал, что дальше скажет сын. Но тот замолчал и потупился.

— Договаривай, че такого я те обещал?

— Отделить. А теперь, стало быть, все деньги всадим.

— Ну-ну, антиресно. Ишшо скажи че-нибудь.

Но Яков молчал.

— Тогда прочисти уши и слушай. Ежели собрался всю жисть шест нянчить да пешней ишачить — валяй. Но сдается мне, планида эта не по ндраву тебе. Да и мне надоела она, проклятущая. А раз так — надо дело в руки брать. Вот тут-то и требуется мозгой пошевелить: как и што? Мамонт Андреич небось не слыхал, как дело начал?

— Ляпаев? Слух есть…

— Слух — одна хмурота на ясном небе. Была — да и нет ее. Сдуло. Пронесло. А дело осталось. Мамонт Андреич сообща с братцем общие деньги в дело пустили.

— Во-во… Свово братца будто и укокошил.

— А ты не верь брехне. Лучше гляди гляделками да примечай. Вот и нам надоть вложить все, что имем. Другой раз, можа, и не подвернется случай. Хоть и невзрачный, а промысел. Все порядошные с мелочев начинали. Опять же и Мамонт Андреич. На руках пальцев не хватит, ежели прикинуть, околь промыслов теперя у него иметца… В Морце-то Синем да и в волости всей никто не потягается с ним — кого хошь соплей перешибет.

Мог бы и не убеждать сына Дмитрий Самсоныч, так как никто в доме, в том числе и Яков, слова не могли сказать поперек. Но старику захотелось дело это великое начать сообща, в добром согласии. Да и в душе все эти дни селилось что-то доброе, ласковое — отчего ходил старик легко, молодо глядел на домашних и хотел, чтоб и они — Яков, Меланья да и Алена — чувствовали эту радость, надвигающиеся перемены.

Даже возражение Якова не рассердило Дмитрия Самсоныча. Рассказывая о Ляпаеве, он думал, что и они, Крепкожилины, не хуже могут поставить дело, через путину-другую присмотрят еще промыслишко, а то и срубят новый поближе к Золотой яме, и уж тогда незачем ловцам возить уловы этакую даль. Куда проще, выгоднее скупить рыбку на месте. Вот тогда и узнают Крепкожилиных. Сам Ляпаев небось поскребет черепок.

— Погодь малость, Яша, наладим дело, в два етажа отгрохаем дом-то. А покуда же — не в тесноте живем, неча бога гневить, — смолк, сдвинул свинцовые брови, покосился на молчавшего Якова. — Ин, будя. Завтра на зорьке тронемся. Овса подсыпь лошадям, — и, почесывая волосатый живот, скрылся в своей спаленке.

7

…Выехали после третьих петухов. Село едва-едва просыпалось. Сквозь щели ставен продирался скудный свет, из печных труб паром курились белесые дымки. Молчали собаки, забившись после длинной зябкой ночи в теплые базы, где время от времени простуженно вздыхали коровы да блеяли суягные овечки.

Из темени выплывали покосившиеся копнешки сена, придорожные кусты белолоса, корявые ветлы-развалюхи. Пегаш испуганно всхрапывал и кидался в стороны, втаскивая сани с набитой дороги и увязая по брюхо в сугробах, пружинисто напрягался, выбираясь на тракт.

Когда развиднелось, съехали на лед. Отсюда путь лежал по широкой протоке, свободной от снега. Полозья, только что с шипеньем разрезавшие исчерченный лисьими и заячьими следами снег, теперь дробно выстукивали по голому блестящему льду. Дорога все время забирала влево, где начинались казахские поселения, дальше которых на север и восток начиналась бесконечная барханская степь.

Торбай оказался дома. Он увидел в окно взмыленного коня и двух рослых в добротных, до пят, тулупах мужиков и не вдруг признал в них Крепкожилиных. А когда угадал, накинул на плечи стеганый бешмет и вышел навстречу. Крепкожилиных он знал хорошо, частенько скупал у них рыбу, но в их доме, в Синем Морце, никогда не бывал и потому немало удивился, увидев нежданных гостей.

— Здорово, хозяин, — первым приветствовал Дмитрий Самсоныч.

— Здоров, знаком, здоров. Как попал Алгара, никакой ветер нет…

— Да вот занесло…

— Ай, ата, — крикнул Торбай. В калитке появился старый, с реденькой бородкой и слезящимися красными глазами казах. Торбай что-то сказал ему по-своему, а уже потом обратился к Дмитрию Самсонычу: — Дом айда, кунак будешь, гость…

— Коня бы…

— Все жаксе, хорошо будет. Корма есть, вода дает…

— Поить обождать надо бы.

— Ата лошадь ой как знает, все жаксе будет, — приговаривал Торбай.

— Оно, конешно, ваш народ скотину лучше разумеет… Наше дело — ловецкое, а вам сам господь велел…