Старая немецкая сказка, или Игра в войну (сборник)
Шрифт:
У вас фантиками увлекались?.. Вот и у нас тоже. Дурацкая забава. Больше девчонкам подходит. Поесть конфет приходилось редко, зато фантики собирали. Хранили, меняли, играли, чей фантик чужой покроет. Особенно ценились красочные обертки от дорогих конфет, с золотым и серебряным фоном. А уж от плиток шоколада – цены нет!
Лопухи, вроде нас с Кривым, собирали, а Степанчиков с Соколовым – торговали. Я все удивлялся, откуда у них целые пачки гладких, новеньких, одинаковых фантиков. Секрет раскрылся просто. Воровали с конфетной фабрики.
Тягучий, сладкий, с примесью ванили запах обволакивал Кольцовскую задолго до подхода к самой фабрике. Она была отгорожена от улицы высокой, из выкрошенного кирпича оградой. Там рядом, кажется, еще протезная мастерская была, и нередко изнывала очередь инвалидов. Они заходили и выносили шарнирные суставчатые протезы, похожие на ноги от рыцарских лат…
Чего-то я разболтался – на воспоминания потянуло. Когда вспоминаешь, любой лопух в прошлом пальмой кажется…
Итак, однажды Соколов нам приказ передал от Степанчикова: как стемнеет, полезем на фабрику за фантами. А мы знали, что там сторожа и собаки. Веселенькое дело предстоит!.. Прав был Кривой: лучше уж сразу в тюрьму сесть, чем постепенно садиться.
Вечером мы собрались на Кольцовской под толстенным необъятным тополем, говорят, еще времен Петра Первого. Когда тополь зацветал, он мог запорошить пухом полгорода.
Нас было человек пять, не считая Степанчикова и Соколова. Так сказать, теплая компания. Пятеро подневольных и двое господ.
– А сторожа с ружьями? – вслух трусил Витек Кривой.
– Там увидишь, – хохотнул Соколов.
– Вторым глазом, – улыбнулся Степанчиков.
Все подобострастно захихикали. А я? Наверно, тоже подтявкивал. С волками жить…
– Сволочи… – неожиданно заплакал Кривой, так проняло. – Какие сволочи…
– Мямля, – сплюнул Степанчиков. – Еще и обзывается!
– Гнида, – поддакнул в молчании Соколов. И спросил: – Врезать ему? Темную?
Степанчиков как полководец величественно махнул рукой. И вся стая бросилась на Кривого… Нет, я нет, я стоял в сторонке. Но не просто так, руки в брюки. Я умолял моих жучат помочь Витьку: «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…»
– Хорош! – остановил главарь стаю, и все рыча отвалились от Кривого.
Витек сжался в комок на земле, закрывая голову руками. Он сжимался и сжимался, как бы становясь все меньше, а мы смотрели… Не сразу он недоверчиво выглянул глазом из-под рук, по-прежнему не вставая.
– Живой? – рассмеялся Степанчиков. – Правильно, головку береги, а то пятерок больше не получишь.
– Отличник, – презрительно протянул Соколов. – Тля. Вставай, первым полезешь.
– Толку от него, – возразил кто-то, – пусть лучше
– Да он только пол-улицы видит, – вновь прошелся по Кривому Соколов.
Витек как-то постепенно, словно по частям, встал…
– А там от него какой толк? – кивнул на ограду фабрики тот же кто-то.
– Цыц. – И Степанчиков гордо заявил: – Первым полезу я.
Во как надо авторитет зарабатывать. Понял? Надо знать, когда, где и как. Степанчиков это умел. И даже я, который так ненавидел Юрку, глядел на него в ту минуту с завистью.
Он перебежал улицу и легко, будто с разбегу, единым махом взлетел, ловко цепляясь за выбоины кладки, на стену и пропал. Мы гурьбой поспешили к ограде. Кривой, хромая, приотстал, и я тихо спросил:
– Ну как ты?
– Ничего. Я закрылся… Свернулся как ежик.
Сейчас, когда столько лет прошло, мне удивительно: он даже и не обиделся на меня за то, что я не вступился. Воспринял как должное. Лучше б и мне тогда с ним накостыляли заодно. Не привыкать, не впервой.
Ну что? Стоим мы у стены, прислушиваемся… Из-за гребня донесся чуть тихий, как бы шепотком свист. Мы всем скопом полезли на стену, на приступ. Взяли ее и с треском ссыпались в жесткий прошлогодний бурьян. Затихли. Ну, прямо кино о разведчиках!.. Рядом посапывал Кривой. Он нашел во тьме мою руку и схватился за нее. Знаешь, словно за старшего брата, хоть мы и одногодки – по двенадцать каждому.
Новый короткий свист впереди. Мы двинулись бесшумно, как индейцы по тропе войны. «Зверобоя» читал?.. А «Следопыта»?.. Значит, секешь.
Выбрались к какому-то дощатому навесу на бревенчатых стойках. Повсюду пирамиды открытых ящиков. Степанчиков и Соколов – когда и он успел? – уже суетились там… Тройку тяжелых ящиков, в которых что-то белелось, мы оттащили к ограде.
В них были плотные стопы новеньких конфетных оберток. Не знаю почему, но меня всегда удивляла разница между завернутым и развернутым фантиком. Когда он с конфетой – совсем мал, а развернешь, разгладишь – куда больше игральной карты. А эти, плотные и ровные, попросту казались огромными, чуть ли не с открытку. Мы совали их в карманы, за пазуху, пачки разлетались, усеивали землю…
– Это что, – пробурчал кто-то. – Шоколаду бы тиснуть, а?
Но тут в глубине хоздвора замигал фонарик. «Айда», – прошипел Степанчиков. И мы посыпались через стену обратно, на свободу улицы.
Награбленное мы доставили в сарай к Степанчикову. Соколов еще притащил какой-то, аккуратно завернутый в бумагу и перевязанный веревкой, пухлый тючок:
– Ну-ка, ну-ка…
В нем оказалась новенькая телогрейка, из карманов торчали тоже ненадеванные брезентовые рукавицы.
– Небось сторожу выдали, – догадался Соколов, – а он, растяпа, кладет где попадя. Ничего, за полста загоним!
Все притихли. Одно дело фанты, другое – вещи. Но Степанчиков забрал ватник, притырил куда-то и безмятежно сказал:
– Сторожу еще выдадут.
Каждому из нас он милостиво позволил оставить себе по пачке фантов, остальные – в общий котел. Надо понимать, ему с Соколовым. Я наконец рассмотрел, за чем мы лазили, – как сейчас помню, на белом фоне была нарисована голубая слива, обрамленная листочками. Жаль, все картинки были одинаковые. Для коллекции не годятся, а меняться – кому нужны простенькие фантики от дешевых местных конфет? Ну да Степанчикову с Соколовым все равно навар. Загонят дурочкам из девятой женской, пусть по копейке, мы же добыли тех фантов – тысячи!
И только тогда я внезапно хватился – нет Кривого…
– Сцапали, – враз струхнул Соколов. – Всех заложит.
– Я все перепрячу. По домам! – тихо приказал Степанчиков, и мы мигом разбежались.
У меня еще запоздалая мысль мелькнула – отдать свою пачку Юрке. У него и так много: если вдруг и найдут, какая разница – сотней больше, сотней меньше. Значит, и я не сомневался, что Кривой может всех предать. По своей мерке мерял. Меня б заловили, на допросе наверняка не выдержал, раскололся бы. Сторожа, родители, милиция – нипочем не устоишь. А может, понаплел, понаврал, понагородил бы небылиц: заманили-де незнакомые мальчишки – не помню, не знаю, темно было!
Фантики я спрятал в своем парадном, под лестницей. Только вылез из-под нее, слышу: бежит кто-то по двору. Высунулся я украдкой – Кривой! Влетает ко мне в тамбур. Еле дышит… Лицо серое, я еще подумал: от нашей пыльной лампочки, а потом докумекал – он за сердце держался.
– Ты где был? – ору ему шепотом.
– Сейчас, сейчас… – Он опускался на ступеньки, бормотал: – На сторожа нарвался.
– Как?
– Откуда я знаю! Он за мной по всему городу… Еле ушел. – И виновато так: – Мне же бегать нельзя.
Пузыречек достал, что-то глотнул. Лег навзничь спиной на лестницу, лежит, глаз вовсю открытый. Я перепугался:
– Мать позову!
А он:
– Не надо. Полежу, пройдет… У меня уже бывало.
Отлежался… Я все трусил, что кто-нибудь в парадное войдет. Взял его под руку, повел к нему, на второй этаж.
– Слушай, – я стал ощупывать его, – а где эти?.. Домой не тащи.
– Растерял по пути. – Слабо он улыбнулся. – Бегу, а они из меня вылетают и прямо на сторожа. А он знай руками отмахивается. Бежит и отмахивается.
Я засмеялся. Стоим и смеемся…А через несколько дней Кривого не стало. Умер… От чего? От жизни. Врачи же говорили: стенокардия.
Мы-то и есть самое распотерянное поколение. Куда весь порох ушел? Не воевали, не восстанавливали. Все какие-то кривые да согнутые… Что мы хорошего сделали? В лучшем случае учились. Учились вообще. Для чего? Того нельзя, этого не положено, сюда не суйся, туда не смотри – разговорчики! Всю-то жизнь мальчики для битья. Боязливое поколение… Промежуточное какое-то. Правда, дети у нас получше – посмелее. Теперь надо внуков ждать – те, надеюсь, совсем прямыми станут.
Эта смерть поразила меня! Я вообще не представлял, что такие молодые помирают. Ну, старики – ладно, где-то, кто-то. А тут рядом, дружок мой… Ну, болел. Все мы болеем. Но чтоб так просто, насовсем умереть – нет, не бывает. Неужели понесут его, с неподвижным лицом, с острым носом, в темном гробу и навсегда закопают?..
Слушай дальше. С похоронами Кривого я вообще попал в непонятную историю. Фактически я был его единственным другом, а оказался как бы последним жлобом.
Забыл сказать, что Степанчикова мы избрали старостой класса, единогласно, конечно. И вот когда известие о смерти Витька докатилось до школы, Юруня вдруг развил деятельность.
– После уроков, – говорит, – пусть каждый принесет деньги на похороны. А я строго по списку передам. От всего класса нашему товарищу венок будет или что там нужно.
И ведь сам собрал, принес и отдал, подлец, деньги матери Витька, а та обнимала, гладила по бандитской голове и ревела в голос. Он тоже слезу пустил, плач ведь заразителен, как зевота.
Но это потом, а вот раньше… После школы я побежал домой. Было решено, что каждый срочно, сейчас принесет по три рубля. Можно и больше. Сам Степанчиков от себя лично сразу внес пять рублей!
Господи, как я переживал! Матери дома не было, на работе – тоже, неизвестно куда запропастилась. Везде искал. Отцу в часть звонил – и его как назло нет! По соседям я бегал, пытался взаймы одолжить. Бесполезно. Кто ж пацану даст?.. До точки дошел: была даже дикая мысль попросить трешник у самой матери Кривого, да ноги к той распахнутой двери больше не шли.
Я жутко понимал, что если не принесу деньги на такое, мне конец, со света сживут. Да и сам со стыда провалюсь. Ни занять не мог нигде, ни домой попасть – ключ перед школой забыл. Дома-то я вывернулся бы: либо деньги нашел, либо какую-нибудь свою книжку взял и загнал бы по дешевке.
Если б я знал, что все это время моя мать была на втором этаже у матери Кривого…
Пришлось мысленно жучат умолять: выручайте, родненькие, как угодно, пропадаю!
И сразу сообразил: может, в школе у наших трешник перехвачу? Ведь будут деньги вносить. Глядишь, у кого-то и сдача останется, попрошу.
Черта с два! Все внесли, пока я метался, и Степанчиков мрачно ожидал одного меня со своим списком.
– Давай быстрей! – раскричался он. – Гони трюльник, расписывайся и уматывай! Весь день из-за тебя торчать?
Я ему по-человечески объясняю положение.
– Ничего не знаю, – ответил он. – Всему классу завтра объяснишь.
Этого я и боялся. Внезапно нашелся-таки выход:
– Юр, ты же пятерик внес. Пусть будет три рубля от тебя, а два от меня. Я ж тебе сегодня отдам.
Он подумал и кивнул:
– Ладно… А лучше завтра утром, мне все равно.
Какое там завтра утром, я ему в тот же день вернул. Правда, я как бы забывчиво предложил ему трешник, но он принципиально взял только два рубля.
– Сам знаешь, я уже все собранные деньги отдал. Что ж получится: ты, значит, три рубля дал, а я два?! Умен, я выручил, а он…
Я даже подивился его бескорыстию. Думал, позарится на лишний рубль. Конечно, возьми он не два, а три рубля, у меня на душе было бы как-то спокойней.
Странно, у меня тогда и мысли не возникло: а ведь это он, именно он, доконал Кривого. И пацанов на него натравил, и на фабрику лезть заставил. Ведь если б его не избили, если б он не полез со всеми, если б за ним не гонялся сторож – вероятно, Витек и остался б жив?
А я еще благодетелем Степанчикова посчитал – как же, выручил меня. И эта затея со сбором денег выглядела такой благородной. Сейчас-то я думаю, он все с перепугу затеял, для отвода глаз: боялся, всплывет что-то.
И думаешь, это все? Даже тут он воспользовался случайностью и сумел меня последним жлобом выставить. Цель простая: если вдруг что-нибудь и всплывет, значит, я рассказал. А кто я, мол, такой, чтобы вякать? На похороны другу три рубля зажал – разве можно ему доверять!
Вышло вот как: утром на следующий день Соколов (ясно, в чью дуду дудел) неожиданно заявляет, что нашелся-де среди нас один скобарь, который пожалел денег дать, и тэдэ и тэпэ. На меня пальцем указывает:
– Гляньте, это он ни копья не внес!
Я к Степанчикову:
– Скажи ты им!
Он нарочно замялся: неудобно, мол, выдавать, но приходится… И так преподнес всю историю: будто бы я действительно не дал вчера ни копейки, а потом перепугался и только сегодня, заметьте, вспомнил, что он, Степанчиков, внес пятерик, сумел его разжалобить и навязал ему, опять заметьте, вместо трех два рубля. Так сказать, задним числом.
– А еще другом Витька считался! – торжествовал Соколов.
Напрасно я кричал, доказывал…
– Ты нам мозги не пудри, – заметил Соколов. – Вчера или сегодня ты деньги давал – какая разница? Дал-то не сразу и рубль зажилил!
От меня весь класс отвернулся, не здоровались, не разговаривали.
Потом, когда история подзабылась, я услышал от Степанчикова:
– Тебе не все ли равно? Ведь на самом-то деле ты прав. А что другие думают – наплюй! И помни мою доброту. Я тебя выручил? Выручил.
Двуличная правда…Со мной теперь никто не водился, кроме Юруни. И это как бы делало ему честь в глазах класса. Благородный человек, всепрощающий, жалостливый. И хотя буквально все знали цену Степанчикову, такое затмение было неудивительно.
Именно тогда, если отбросить наши с Кривым пустые мечтания, тогда, а не после отцовского унижения в гостях у Степанчикова, – я всерьез и задумал прикончить Юрку.
Помните, я говорил о развалинах маслозавода? Они занимали целый квартал между улицами Кирова и еще какой-то, забыл. Непроходимый лабиринт!
Степанчиков здесь еще не бывал, не местный все же.
Под развалинами ветвились всякие ходы для коммуникаций – бесконечный, кое-где подзасыпанный подвальный этаж. Начитавшись Дюма и Марка Твена, мы с Кривым не раз бродили там под землей. Чувствовали себя кладоискателями, хотя какие могут быть клады под обычным маслозаводом. Зато фантазии хватало. Со свечами ходили, с фонариком, отмечая путь белой ниткой, чтоб потом не блукать. Выводили копотью знаки на стенах, ужасаясь собственной смелостью, прятались друг от друга. И случайно обнаружили что-то вроде бетонного колодца, с лестничкой из железных скоб. Спустишься, а из него вправо короткий ход – в глухой тупик.
Прежде тот колодец был закрыт тяжелой чугунной крышкой. Мы все ногти обломали, пока сумели ее поддеть и сдвинуть наполовину в сторону, чтобы протиснуться внутрь. Зато задвинуть крышку – соображаешь! – можно и одному, если поднатужиться. А уж потом изнутри ни за что ее не открыть. Разве лишь Портосу по силам.
Я сразу подловил Степанчикова на крючок. Как-то мы шли вдвоем, и я небрежно сказал:
– Развалины маслозавода знаешь?
– Ну?
– Я одного мужика заприметил. Он туда какие-то свертки по вечерам носит… Незаметно по подвалам выследил – до потайной норы, есть там местечко. Ух!
Больше всего я боялся, вдруг он скажет: давай с пацанами или с Соколовым.
А он тут же загорелся:
– Никому не говори!
– Пожалуйста. Когда пойдем?
– А прямо сейчас!
– Сейчас так сейчас, – пожал я плечами. Сердце колотилось.
– Когда ж еще? Ты сам говоришь, он по вечерам ходит. А сейчас день. Разнюхаем поначалу. Большие свертки? – Заинтриговало его таки.
Я широко развел руками.
– Не свертки – тюки!
– Айда. – Он торопливо докурил чинарик. Мы попили из колонки – и в путь.
– Постой, –
он остановился, – там темно?– Как в сапоге… Нет, – спохватился я, – проломы в потолке, видно все.
– Ладно. Далеко за фонариком возвращаться. Если темно, в другой раз сходим.
«Если для тебя будет – другой раз», – мстительно подумал я.
– Спички же есть!
Он проверил коробок:
– Мало.
По дороге купили в ларьке еще три коробка: пригодятся.
Я отчетливо запомнил все эти мелочи: и как он чинарик чуть ли не до огня докуривал, и как из колонки пили, словно отщипывая от твердой, обжигающе ледяной струи, и как спички возле нарсуда – зловещее совпадение – покупали. Не каждый день я водил человека, так сказать, на тот свет.
А у самых развалин я сдрейфил, стал уговаривать его, ныть: давай лучше и впрямь в другой раз пойдем, фонарик захватим, большую катушку суровых ниток, а не то заблудимся…
– Связался я с тобой, – тяжко вздохнул он. И внезапно всучил мне такого пендаля – в самый копчик попал!
Пока я, застыв, в себя приходил, он заранее схватил с земли бадик, чтоб я вдруг сдачи не дал.
– Пошли-пошли, – процедил я. – Пошли! – выкрикнул ему в лицо.
– Псих ненормальный, – отшатнулся он. – Иди-иди, – и, как в кино про гестаповцев, подтолкнул меня в спину. – Веди, показывай.
А сам следовал позади с железякой. Так он подписал свой приговор. Я, может, и передумал бы. Под заводом от кого хочешь ушел бы – пути знакомы. Но раз он пожелал, сволота, то будьте любезны. Нам не жалко.
Теперь я опасался только одного: как бы он меня первым в колодец не послал. Но успокаивался, что это на него не похоже. Любит в глаза пыль пустить, всегда первым лезет. Ну а если все-таки заставлять начнет, упрусь как бык. Скажет: «Слабо́?» Я ему: «А тебе?..» Он и полезет как миленький. Куда ему деться!
И точно, у люка мы запрепирались:
– Слабо́?
– А тебе?
Он и полез.
Я выждал – и, упираясь в стену обеими ногами, наглухо запечатал колодец крышкой. Тихо так стало…
Не сразу я услышал какое-то ватное постукиванье снизу, а я ведь еще и прислушивался. Кулаком, видать, колотил изнутри в крышку. Бадик-то свой он здесь, наверху, забыл.
Теперь я один – даже если б и захотел – не смог бы его вызволить. А я и не собирался. Мне хотелось даже посидеть на той крышке. Что я и сделал.
Я сидел на нем, понимаешь, чуть ли не на его голове. Ведь он, по всей вероятности, стоял внизу, подо мной, вцепившись рукой в стенную скобу, а другой, очевидно, бил по чугунной крышке. Мне чудилось, что она слабо колышется, точно от вибрации. Я даже встал – ничего подобного, она лежала незыблемо в своем гнезде.
«Интересно, на сколько часов ему хватит воздуха? – подумал я. – Ну, без воды, если верить книжкам, он протянет дня три. А может, воздух туда хоть как-то просачивается по трещинам?.. Неужели целых три дня и три ночи я буду ждать, пока он… – резануло меня. – Что ж, буду. Я дольше ждал. Вспомни Кривого!»
Мне было страшно. Я заторопился назад, наружу… Свет улицы, мороженщицы, лошади с подводами, ларьки, дощатые забегаловки – все поразило меня. Глянь-ка, а ведь ничего не произошло. Все – по-прежнему. Удивительно, а? А собственно, что могло произойти, раз об этом никто не знает?! Если о чем-то никто-никто не знает, значит, этого вовсе и нет! Представляешь? В детской моей башке родилось. Вся моя беда (потом, не скоро, понял, что мое счастье) – я про это знал. Я!
Ни за что никому не признался бы раньше, как опрометью вернулся в подземелье и стал, всхлипывая, возиться с крышкой. Та ни с места, проклятая! Я постучал по ней бадиком, распластался и приложил ухо – опять ватно заколыхались удары снизу… Я попытался просунуть железный прут под крышку – бесполезно. И как мы ее с Витьком сковырнули?.. Наверно, прежде она закрывала колодец не полностью, была какая-то щель, а теперь исчезла. Крышка лежала плотно, надежно. Ребристая, толстая, похожая на шляпку огромного вколоченного гвоздя.
Так сказать, гвоздь в гроб Степанчикова. Веселое сравнение, верно?
Я посвистал своим жучатам: помогите, родненькие, хорошие мои! Да, он – гад, сволочь последняя, вы сами это знаете, но все равно помогите!
И вновь ринулся на улицу.
Чем не доказательство силы моих собачек? Как раз когда я вылетел на свет Божий, двое чумазых работяг, поставив железный треугольник с восклицательным знаком, сдергивали крючьями такую же крышку с уличного люка.
– Юрку закрыло!.. – закричал я, бросаясь к ним. – Случайно сама сдвинулась!..
… – Я ее задел, а она сдвинулась, – продолжал повторять я и в тоннеле под маслозаводом, когда они уже взялись за мою крышку.
– Нашли где играть, – ворчали они. – Отойди, еще ногу придавит.
Любопытно, стали б они спасать Степанчикова, если б знали, в чем дело? Стали б, конечно. Живой живому помогает.
Вылезая, Степанчиков материл меня так, что изумил даже повидавших все и вся ремонтников. Однако ругался он как-то изумленно. Еще бы, посиди там!
– Да брось ты, – буркнул я. – Встал нечаянно на край, она и того…
– Бывает, – подтвердили работяги. – С вас поллитра.
– С него, раззявы, – кивнул на меня Юрка.
Значит, поверил, что случайно вышло. А может, при посторонних мне подыгрывал. Что он, глухой – не слышал скрежета, когда я крышку на люк надвигал! Или с перепугу что угодно померещится: и впрямь случайно закрыло?! Скорее всего – так. Ведь он и подумать не мог: я это сделал нарочно. Кишка у меня, мол, тонка на такие дела. Его правда.
– Нету там ничего, никаких свертков, – угрюмо сказал Степанчиков, выйдя на улицу. Весь в известке, кисти рук в ссадинах, ногти обломаны. Да я и сам выглядел не лучше.
– Должно быть, уже все перетащил.
– Кто?
– Мужик тот, – безмятежно глядел я на него. – А ты хорошо смотрел?
Он больно покрутил мне пальцем висок, я отскочил.
– Полоумный. – Он, отряхиваясь, зашагал прочь. Оглянулся. И снова покрутил пальцем у виска – теперь своего, конечно.
Так я в первый раз спас ему жизнь. Спас от себя, понятно. Но это ведь ничего не меняет. Там его до скончания века не нашли бы. Но чему быть, того не миновать.
Всегда, когда мне хоть что-то удавалось с помощью моих собачек, я их потом горячо благодарил. Обязательно!
А на этот раз, кажется, я им даже спасибо не сказал.Я понимал, что история с колодцем даром мне не пройдет. Степанчиков злопамятный. Ну, тогда-то он в шоке был, а теперь опомнится. Нечаянно, говоришь? И пошло-поехало – только держись! Пока меня не отмутузят, не успокоится.
Я из дома не выходил, на всякий пожарный случай. Вдруг подкараулят где-нибудь. Слава Богу, каникулы, хоть в школу ходить не надо. В конце концов, я и все каникулы могу дома просидеть – больным притворюсь. Проще пареного: прямо спросонья заяви, что болен, дадут градусник, а перед тем как его вынимать, протяни руку под одеялом к паровой батарее. Берись потом горячими пальцами за ртутный кончик и смело подавай предкам. Тридцать восемь обеспечено, как из пушки. Верно?.. Ну, я же говорю: все мы под копирку сделаны.
Да только неохота болеть, на дворе уже зелень вовсю, на речке купаются, а ты дома сиди.
Через марлевую занавеску я украдкой поглядывал на улицу. И будьте любезны, в первый же день объявился в наших краях Соколов. Он прошелся по другой стороне улицы, искоса посматривая на мои окна.
Ну, тут я удержаться не мог, распахнул раму:
– Здорово! Кого ищешь?
– Во! – Он сделал вид, что я кстати. – Выйдь на минутку.
– Не пускают, – важно покачал головой.
– И чего?
– Болен, – весело сообщил я. – Воспаление легких.
– Надолго? – загрустил он.
– Доктор обещает на все лето!
– Не повезло, – огорчился он.
– Кому?
– Тебе. – Дурак дураком, а нашелся.
И сразу слинял с нашей улицы, будто его и не было. Явно на разведку ходил. Теперь хоть доволен, что не нужно понапрасну меня караулить. Ясно, не выйду. Значит, мне пока что можно выйти свободно.
Я взял пару котлет из кастрюльки, сбегал и кинул через забор черному Жуку. Питнись! Тебе еще предстоит за меня постараться. По-моему, впервые я так заранее задабривал.
«Жук-Жучок, и ты, черный Жук, и вы, жучата маленькие, где бы вы ни были, – все вы сделайте так, чтобы с завтрашнего дня, с такого-то числа, меня не тронул ни Степанчиков, ни Соколов, никто из их компании. А если меня все-таки бить будут, пусть все нормально обойдется, без крови и переломов! Пусть они от меня отвяжутся хотя бы только на каникулах! Вы уж постарайтесь, родненькие…»
Слишком непосильной задачи я им никогда не давал. Наверно, потому, чтоб и дальше в них верить…
Утром на следующий день я решил сходить в кино, на первый же сеанс, пока другие по-каникульски дрыхнут. Из кино – на речку, куда-нибудь подальше, где своих не бывает. А потом, где ползком, где перебежками, домой. В кого хочешь верь, а сам не плошай. Не лезь на рожон.
Тогда я опять – бедняга Кривой! – пожалел, что его со мной нет. Зашел бы к нему, вдвоем и пошли бы… Был у меня еще один старый приятель, Колька. Но он далеко жил, возле моей прежней школы. Когда я переехал, первое время мы ходили друг к другу по привычке. А потом бросили. С глаз долой, из сердца вон. А в это утро я вдруг вспомнил и подумал про него прямо с нежностью. В одиночку все каникулы провести мне не улыбалось. Решено: сначала за Колькой, а уж с ним и в кино, и на реку.
По-моему, еще восьми не было, когда я помчался к нему. Люди только начинали лепиться очередями к магазинам, и татары-дворники повсюду махали метлами. И как раз перед улицей Кирова внезапно нарвался на Степанчикова с компанией. Даже поворачивать было некогда, я наддал ходу, проскочив мимо них с таким отрешенным видом, будто лечу по меньшей мере в больницу.За спиной крики, а я бешено несусь к спуску на Вторую Стрелецкую. Только у лестницы обернулся – висят у меня на хвосте, Степанчиков впереди. Слетел с холма по лестнице и молнией к Колькиному дому. Сзади топот, точно десять ковров лупят разом. Удачно нырнул под развешанные простыни, на ходу увидал замок на Колькиной двери, чесанул за сараи на косогор, очутился в проулке и снова бегом: мимо Ворошиловского исполкома, по площади, за Кольцовский сквер – прямо в кинотеатр «Спартак».
С ходу купил билет, чуть кассу не протаранил. Никуда не оглядываясь, шнырнул ко входу в фойе – тут кто-то кепку мне сразу, рраз, на уши! Ничего не вижу, удары, еще, еще, настигли-таки. Вдруг женский крик: «Ах вы хулиганье!» Меня выпустили, я завертелся, еле сдернув кепку с себя почти с бровями. Вижу: толстая билетерша, растопырив руки, теснит Юркину бражку на улицу, а те все рвутся под локтями ко мне, как гончие псы. А она: «Да я вас!.. Щас милицию позову!» Боевая попалась. Отстояла.
Недаром я вчера Жуку котлеты носил…
Отсидел, не помню какой, фильм и ушел не через выход (дураков нет), а через вход. Та же сердобольная билетерша меня выпустила.
– Вылитые урки, – по-хорошему предупредила она. – Держись от них подальше.
Куда уж дальше!
Так прошло несколько дней – все время начеку. Только вера в собачек и поддерживала меня…
У вас летом кепки носили?.. У нас тоже. Кепки или тюбетейки. Без головного убора никто не ходил. Даже неприлично.
К чему это я? Сейчас поймешь…
С тем Колькой, приятелем со Второй Стрелецкой, мы снова покорешились. Вдвоем теперь бродили. В тот раз, когда я его дома не застал, он с родичами на огород уезжал – тогда у каждой семьи за городом своя делянка была. Не сады, а огороды – в основном под картошку. У нас тоже такой был. Весной сажали, а осенью по десять чувалов картошки копали на зиму. А всю ботву сжигали. Знаешь, тот осенний запах горящей ботвы мне навсегда запомнился. Она уже вялая, наполовину сухая, на огуречные плети похожая, разгорается медленно, густо дымит, пыхает, летит искрами и пахнет печеными клубнями. Н-да. В общем, он, Колька, со своими на огороде был – там дел всегда хватает.
Стоим мы как-то с ним – в кепках, конечно, – у рынка, грызем семечки. Здесь я никого не опасался, слишком людное место. Подходит знакомый пацан, из моей школы. В руках три пирожка с мясом.
– Питнемся? – предлагает.
Чуяло ведь сердце, неспроста такой добрый. Я еще заметил: он украдкой оглядывался, но не придал значения. А вообще, меж знакомых было принято делиться. Если что-то жуешь, другому предложи. Да и попросить никто не стеснялся. Все поровну. Закон…
Мы его семечками угостили. Приканчиваю я себе спокойно пирожок, мальчишка вдруг исчезает, Колька орет: «Атас!» – и тоже пропадает, а меня – хвать! – могучая баба-продавщица в переднике. Заграбастала, сальными пальцами раскрыла мне рот и чуть голову туда не засунула, как дрессировщица Бугримова в распахнутую пасть ко льву.
– Вон они, крошки-то, мои, – заголосила она на весь рынок, – и фарш!
Сорвала с меня кепку и зашагала обратно к своему ларьку. Я за ней:
– Отдайте кепку! – Ничего не понимаю.
Она скрылась в будке и с треском раскрыла ставни.
– Три пирожка прямо с прилавка слямзили, черти, – пожаловалась она зевакам. – Я и охнуть не успела. Спасибо, мне вон тот оголец подсказал кто!
Я невольно глянул, на кого она показывала. В толпе мелькнуло лицо Степанчикова и пропало. Подстроил!
– Отдайте, – снова заныл я. – Не брал ничего, вы ошиблись…
– Пускай родители за ней приходят. Пускай оплотят ворованное, тогда и отдам!
Боже, что со мной было… Я стоял возле ларька, все смотрели на меня, а я ревел. Не мог же я вернуться домой так. Новая кепка, недавно купили, в ней еще картонный обруч для формы. Я без нее точно голый среди одетых. И денег стоит!
Как я отцу скажу? Да он меня за то, что ворую (ведь не докажешь), зажмет голову в коленях и офицерским ремнем так отполирует, неделю не сядешь. И главное, ни за что. Мне уже было за чинарики, даже пряжкой бил. Правда, с той поры я очень долго не курил – отшиб, что ли, тягу. Но если уж за курево я чуть дух не испустил, то что ж мне за воровство будет!
А баба не умолкает:
– И пускай он тех двоих назовет. Одна шайка! Пускай за все три пирожка расплачивается!
– Может, не он? – вступился за меня кто-то.
– Не о-он? – вскинулась она. – Да у него еще крошки на зубах не остыли. Раскрой ему хавальник! Умный, да? Добренький? Ходют тут, а они за мой счет штевкают.
Меня тронули за плечо.
Милиция! Теперь конец… Это был рядовой мильтон в шинели с начищенными пуговицами. Деревенский скуластый мужик в форме.