Старая сказка
Шрифт:
Я в недоумении уставилась на нее. Мы, реформисты, Пасху не праздновали. И Нанетта никогда не называла меня «мадемуазель», если мы оставались с нею наедине. Я выглянула в коридор и увидела Бертрана, моего тюремщика из Бастилии, с корзинкой в руках. За его спиной стояли трое дворцовых стражников с суровыми и неприступными лицами.
— Благодарю, Нанетта. Посылка из деревни всегда кстати. — Поднявшись из-за стола, я подошла к Бертрану, который вперил в меня выразительный взгляд своих темных глаз, словно мысленно предупреждая о чем-то. Я улыбнулась ему. — Как приятно увидеть тебя вновь, Бертран. Кажется, деревенский воздух пошел тебе на пользу. Что же передает мне сестра?
— Яйца.
— Яйца! Какая прелесть. Ну, давай посмотрим. — Я подняла салфетку и увидела с десяток ярко раскрашенных яиц, переложенных соломой.
— Солдаты хотели
— Да, это было бы сущим несчастьем. Подарок сестры для меня бесценен!
— Мы должны убедиться, что внутри нет никаких изменнических или еретических посланий, — заявил один из солдат. — Этот человек — гасконец, а у драгун возникли большие неприятности в Гаскони.
— В самом деле? Какая жалость. Хотя я не думаю, что вы найдете что-либо еретическое в корзинке с пасхальными яйцами. — Я улыбнулась солдатам, хотя кровь гулко зашумела у меня в ушах.
— Мы должны убедиться в этом.
— Что ж, давайте я сначала выну оттуда яйца.
Опустив корзинку на кровать, я села рядом, постаравшись загородить ее собой. Солдаты с подозрением вытянули шеи, и я мило улыбнулась им и начала осторожно выкладывать на покрывало одно за другим крашеные яйца. Большинство было сварено вкрутую — я чувствовала это по весу, доставая их из корзинки, — но несколько были легкими, как пух, и я услышала внутри слабое шуршание. Достав яйца, я поворошила солому, в которой обнаружился конверт. Я попыталась незаметно достать его, но солдаты уже заприметили и дружно шагнули вперед, заполнив собою все пространство комнаты.
— Это — письмо от моей сестры, — запротестовала я, когда один из них вскрыл его, но они не обратили на меня внимания.
— Здесь написано: «Поздравляю с Пасхой!» — тупо сказал солдат и швырнул записку обратно на кровать. Затем они перевернули корзинку и потрясли, рассыпав повсюду солому. Но больше в ней ничего не было.
— Смотрите, что вы наделали, — стала попрекать их за беспорядок Нанетта. — Вам нравится находить работу бедным старушкам, верно? Ступайте прочь! Прочь отсюда! Глаза бы мои вас больше не видели!
Пока солдаты пятились к выходу, бормоча извинения, я прочла краткую поздравительную открытку, написанную аккуратным знакомым почерком сестры, и принялась вслух восхищаться крашеными яйцами.
— Интересно, а помогала ли сестре моя племянница? — обратилась я к Нанетте. — Должно быть, она уже выросла и стала большой девочкой.
Едва за стражниками захлопнулась дверь, я подбежала к кровати и схватила четыре яйца, которые показались мне пустыми внутри. Осторожно разбив их, я обнаружили внутри скатанные в трубочку полоски бумаги, исписанные с обеих сторон миниатюрным почерком. Их засунули внутрь через дырочки, проделанные с обоих концов, через которые же были выпиты белок и желток. Пока Нанетта собирала солому, я развернула трубочки и обнаружила, что они составляют одно письмо, разрезанное на четыре части. Сестра писала на нашем местном диалекте Гаронны. Подойдя к окну, я стала разбирать ее мелкий почерк:
«…Ma cherie, пишу тебе в спешке, дабы попытаться объяснить новости, которые ты вскоре, без сомнения, узнаешь. Как бы мне хотелось, чтобы мне не пришлось сообщать тебе об этом. Мы с Теобоном отреклись от своей веры. Я плачу, когда пишу тебе об этом, и умоляю простить меня и постараться понять. Здесь, на юге, полыхают пожары и льется кровь. Драгуны не щадят никого. В Бордо были убиты реформисты всего прихода, включая женщин и детей. По Ниму приплыла целая армия, и началась такая драгонада, [177] что весь город всего за один день отрекся от своей старой веры. Ты даже не представляешь, какой ужас у нас творится. Жестокость и непотребство не знают границ, и у нас нет иного выхода, кроме как отречься или бежать, но ты же понимаешь, что я не могу бросить на произвол судьбы земли и людей, которые были вверены моему попечению. Герцог Ноальский лично предупредил моего супруга, что драгуны станут на постой в Казеневе, если мы немедленно и публично не откажемся от своей веры, что мы и сделали. Да смилуется надо мною Господь. Умоляю тебя простить меня и подумать о собственной безопасности. Твоя любящая сестра Мари».
177
Преследование
протестантов при Людовике XIV (фр.).Я долго сидела с письмом сестры в руке, чувствуя слабость и боль во всем теле. Затем я наклонилась и опустила четыре клочка бумажки в лампу. Они вспыхнули ярким пламенем, и через несколько мгновений от них не осталось и следа. Дым щипал мне глаза. Я вдруг поняла, что плачу. «Яко исчезает дым, да исчезнут ненавидящие Его…» — подумала я.
В комнату вошла Нанетта, присела рядом и протянула мне носовой платок. Я вытерла глаза и высморкалась.
— Она отреклась от веры, — сказала я немного погодя.
— Вернулись старые времена, — в горестном недоумении пробормотала Нанетта. — А я уж думала, что такое больше не повторится никогда.
Я взглянула на Бертрана.
— Большое спасибо, что пришел к нам. Ты сильно рисковал, доставляя мне это письмо.
Вместо ответа он лишь склонил голову, принимая мою благодарность.
— Неужели в Гаскони дела так плохи? Что там у вас происходит?
Его рассказ поверг нас с Нанеттой в слезы. Запертые в искусственном мирке королевского двора, мы даже не подозревали о том, что творится за его пределами. Гугеноты со всех сторон подвергались самому жестокому обращению: их штрафовали, пороли, вешали, сжигали и резали кинжалами. В одной деревне, рассказывал Бертран, реформисты собрались зимой, чтобы крестить своих новорожденных детей. Некоторым людям пришлось добираться издалека, поскольку их церкви были разрушены или сожжены. Но солдаты не пустили их в местную церковь, а выгнали в чистое поле и не разрешили разойтись по домам, пока они не падут ниц и не получат отпущение грехов от армейского священника. Реформисты отказались, хотя начиналась метель, и резко похолодало. Всю ночь они жались друг к другу в открытом поле, распевая псалмы для поддержания духа. Утром обнаружилось, что новорожденные младенцы, все до единого, умерли на груди у матерей. Были жертвы и среди стариков и детей. В довершение всего, реформистам не позволили похоронить умерших в освященной земле, и солдаты свалили тела в канаву на обочине дороги.
— Почему они не подчинились? — спросила я, вытирая слезы. — Бедные малыши!
— Жизнь на земле коротка и жестока, — ответил Бертран, — но истинно верующие будут жить вечно в раю. — В глазах его вспыхнул яростный фанатичный огонь, и я поспешно отвернулась, испытывая стыд, негодование и страх.
— Почему же они не спаслись бегством? — пожелала узнать я. — Это, во всяком случае, лучше смерти в открытом поле?
— Многие пытались, — отозвался Бертран. — Но на них устроили охоту, как на кроликов, и приволокли назад. Я слыхал о женщинах, которые мазали лица соком грецкого ореха и одевались в лохмотья, чтобы сойти за попрошаек, или притворялись служанками и брели по грязи пешком, пока их мужья ехали верхом, потому что наибольшие страдания, как вы понимаете, выпали на долю женщин — солдаты остаются солдатами везде. Некоторые переодевались в старух, надеясь, что военные оставят их в покое, но те срывали с них платья и насиловали перед тем, как убить.
— Это ужасно. — Я еще никогда не видела Нанетту такой взволнованной и испуганной. — Что же это за мир, в котором мы живем?
— Никто больше не осмеливается помогать друг другу, — продолжал Бертран. — Один мужчина помогал беглецам пробраться через Лангедок и сесть на корабль. Кто-то выдал его, и его жестоко пытали перед тем, как повесить. А тех бедолаг, которым он пытался помочь, заковали в кандалы и заставили пешком обойти все окрестные города и деревни, пока солдаты избивали их кнутами, так что одежда их превратилась в лохмотья, а из ран текла кровь. И только после этого их отправили на каторгу. Епископ стал свидетелем случившегося и попытался остановить солдат, так и его отправили на каторгу вместе с ними.
— Мне рассказывали, что вчера король отправил на каторгу одного из своих советников, когда тот отказался отречься от своей веры, — сказала я. — Одного из своих старых друзей!
— Нас всех заковали в кандалы, — обреченно пробормотала Нанетта. — Нас вновь изгоняют в пустыню.
В пасхальное воскресенье при свете свечи я готовилась к публичному унижению, надев простое темное платье с простым кружевным воротником.
— По крайней мере, от меня не требуют надеть рубище и посыпать голову пеплом, — с горечью сказала я Нанетте. — Или ползти к собору на коленях.