Старинная шкатулка

И снова воспоминания. Когда начались заморозки, мы с женой решили заколоть свинью, пригласив местного спеца по этим делам — пожилого бойковатого мужичонку. Он встал с топором в узком проходе между крыльцом и забором.

— Давай подгоняй ее ко мне. Тока осторожненько. А я долбану обухом по лбу. А то ее нам не осилить. Вон она кака.

Да, свинья моя вымахала с теленка. Жилистая, с непомерно длинными ногами. Она и бегала быстро, как телок.

— Гони!

Свинья, чуя недоброе, не шла к человеку с топором. Но я все же легонечко подогнал ее жердочкой к крыльцу. Мужик, состроив свирепую рожу, долбанул свинью обухом по лбу, и та, завизжав на всю улицу, дико заметалась по двору.

— Как-то не так получилось, — извиняющимся голосом проговорил мужик. — Давай ишо подгони. А я отойду, чтоб она не пугалася.

Второй раз он ударил вовсе неудачно — срикошетил. Наверное, потому, что шибко уж старался. Я сбегал в дом за ружьем и пристрелил свинью.

Стоп!.. Куда же меня унесло? Везде сугробы, сугробы. Сверху мягкий снег, в глубине его наст, а за ним, на самом дне комковатая лесная земля. А мне нужна гладь дороги. Начал с нервной торопливостью нащупывать дорогу. Сколько-то шагов влево. Сколько-то шагов вправо. Вперед. Назад. Опять влево и вправо… Она где-то здесь. Недалеко. Наткнулся на голый острый тальник. Прямо в нос ударило веткой. Возле дороги везде березы и тальник. Летом через эти заросли не просто пробраться, а зимой — глядеть не на что. В войну у меня обострились зрение и слух: все настораживайся и прислушивайся. И сейчас я зачем-то тоже прислушался. Вой и свист. Свист и вой в сто небесных рожков. Где-то трещит сосна, как будто сваливается. Треск сухой, измученный.

Стой! Надо подумать. В какую сторону от дороги я мог уйти? Она где-то недалеко. Недалеко. А может, я просто не нащупываю ее. И не везде же она скользкая. И опять щупаю, щупаю ногами, двигаясь то в ту, то в другую сторону. Заблудившегося всегда относит куда-то влево. И я стараюсь поворачивать вправо. Щупаю. Нет!.. Дерн. Ясно чувствую: дерн. Заблудился!!! Этого еще мне не хватало, черт возьми!

Я попал в заросли тальника. Ветки хлестали по лицу. Казалось, весь этот тальник вот-вот вырвет с корнями и унесет вместе со мной неведомо куда. Снегом забивало глаза и рот. Я весь в снегу. Уже совсем темно, лишь над головой где-то вверху чуть-чуть мельтешисто сереет. Торопливо отошел в сторону. Тальника нет. Остановился. Что же делать?

Стал вспоминать, что говорили мне когда-то охотники. Можно зарыться в снег и там, в глубине его, у земли переждать бурю. Но я не знал, как это делают. И меня почему-то страшила снежная конура. Если бы не пурга, можно было бы развести костер. Или несколько костров. Разгрести снег, набросать на землю веток…

Ничего. Ничего! Мороза сильного нет. Так себе морозишко. На мне пимы, полушубок и шапка. Правда, шапка — срам глядеть, вконец вылинявшая. Причем тут «вылинявшая…» Ходить, сохраняя силы, неторопливо, до утра. Ходить, ходить, ходить. Пурга к утру наверняка кончится. И все утихнет. Я здоров. Выдержу.

А все же какой глубокий снег. Утонуть можно. Даже в пимы набился. В левом пиме мокро. А в правом шерстяной носок пока что сухой. Ступня левая коченеет. Знакомо немеют от холода руки, особенно пальцы. У меня старые армейские перчатки. Хотел купить меховые рукавицы, за которыми все охотятся в здешнем краю, называя их почему-то шубинками, но не удалось. Пальцы ног и рук я много раз отмораживал, и теперь чуть холодок какой — немеют. Обморозил щеки и нос. Тру перчатками. И без конца нащупываю дорогу. Стало мокро и в правом пиме. Пальцы правой ноги тоже немеют от холода. Не чувствую кожу на коленях. Ноги как ходули. Ходули. Что же я так о них?..

Скверное дело! Ведь и в самом деле застыть могу. И это тогда, когда все уже мало-помалу наладилось: есть у меня теперь и корова, и свиньи, и огороды. Какая-никакая, а есть и квартирчонка. Уже никто нигде не стреляет, не рвутся снаряды…

Вспомнилось к чему-то. Однажды вместе с двумя нальчикскими журналистами поехал я на «газике» в Баксанское ущелье; там мы поднялись на гору, к руднику, на высоту более чем в три километра от уровня моря. Петлистая дорога была вся разрушена в войну, ездить по ней разрешалось только днем, и то медленно. А мы, как и все репортеры, вечно куда-то спешили. И спускались с горы в темноте (она была по-кавказски густой), когда приближалась полночь. Шофер, вчерашний фронтовик, лихо гнал машину. И вдруг резко остановился, попятился, зло дернул головой и быстро выдавил:

— Обрыв. Чуть-чуть не слетели.

Шофер в самый последний момент уловил в свете фар вместо сероватой каменистой почвы мглу километровой бездны. Днем я видел, как на середине горы нелепо висит грузовик, упавший сверху и зацепившийся за острую скалу.

Прошлой весной шел я возле Тюменского горисполкома. И вдруг с крыши четырехэтажного дома прямо перед моим носом свалилась многопудовая ледяная глыба и, разбившись о землю, обдала меня ледяными брызгами. Шедший навстречу мужчина сказал с нехорошей улыбкой:

— Ну, счастливый ты!

К чему это вспомнилось?

Слабость и вялость пришли как-то внезапно, разом. И вместе с ними навалилась сонливость: захотелось лечь, укрыться полушубком и спать, спать, спать. До смерти хочется лечь. Но я знал: ляжешь навечно. Быстро и незаметно застынешь. Сколько таких случаев бывало в тайге. Укроет-завалит тебя снегом. А потом тело твое растащат зверюги. Последняя мысль по-настоящему испугала меня. Не так страшила сама смерть, сколько то, что тело растащат и сожрут звери. Представил себе, как это делают волки. Пошел быстрее. Буду ходить до утра. Ходить, ходить. Уже совсем не чувствую пальцев ног, ступни будто не мои: раз, раз, раз… Пальцы рук тоже не шевелятся. Снег таял где-то на шее и стекал живыми холодными ручейками по спине. Бешено колотится сердце. Оно кажется мне огромным — на всей груди. Задыхаюсь. Вот-вот все оборвется во мне.

А ведь и в самом деле могу погибнуть! Как глупо! Глупо, глупо, глупо!!! Я ругал себя самыми отборными, самыми погаными словами за то, что поплелся, не дожидаясь утра. Пурга по-прежнему бушевала, свистела и ревела во все свои сатанинские голоса. Снег, снег, везде снег. Кажется, вокруг меня больше снега, чем воздуха. Я никогда не думал, что снег может быть так неприятен, даже ненавистен. Тьма. Снег. И неистовый ветер, аж валит с ног. Ветер, снег и тьма. Тьма, снег и ветер. Шагаю как автомат. С тупыми упрямыми мыслями: «Идти, идти, идти!..» Останавливаюсь. Отдыхаю. И снова шагаю, шагаю…

И неожиданно наталкиваюсь на столб. Точнее сказать, не наталкиваюсь, а близко подхожу к нему. Это была телефонная линия на гладких, не шибко толстых, но и не тонких березовых столбах. Я знал эти столбы. И сейчас не увидел, а, скорее, почувствовал, что это они. Они!..

Спасен! Я спасен! И будто кто-то влил в меня силы. Ноги зашагали легче, быстрее. И тут же едкая мысль: «А сколько еще до деревни?..»

Что-то все же слегка просвечивало в этой темной снежной мешанине, сероватое, блеклое. Я вскоре нашел второй столб. И третий. Расстояния между ними были небольшие.

Шел, шел, шел. Какой глубокий снег. Почему он такой страшно глубокий? Хочется, невыносимо хочется сесть и уснуть хотя бы на пять минут. Хотя бы на минуту. Нет!..

И вдруг я увидел справа сквозь снежное мельтешение красноватый, слабенький, то появляющийся, то исчезающий огонек керосиновой лампы. Это был крайний дом деревни Бор.

«Поживем еще!..»

1986 г.

ПОД ОТЦОВСКИМ КРОВОМ

1