Старинная шкатулка

— Здесь, — сказала Таня.

В окнах замелькали лица. Таня открыла калитку, и Костя удивился, как много у Григория всяких надворных построек: амбарушка, сарай для сена, два хлева, крыльцо, сени, старомодный чулан. Одних дверей с десяток наберется.

«Совсем не похож на Таню», — подумал Костя, глядя на краснощекого мордастого мужчину в аккуратном, хотя и потертом пиджачке и в галстуке.

— Здравствуй, Танечка, здравствуй, детка! — сказал Григорий басом и повернулся к Косте: — Раздевайтесь. Проходите. Жена моя на работе. А это теща, Евдокия Андреевна. — Он показал на старуху в длинном и черном, как у монашки, платье. — Так сказать, гроза нашего дома. Знакомьтесь.

— Да хватит тебе! — бойко проговорила старуха и засмеялась. Голос молодой, а лицо землистое, сплошь в тяжелых морщинах. Совсем старое лицо.

На обеденном столе, за который они вскоре сели, чего только не было: густые щи с мясом, квашеная капуста, ядреная, хрустящая, будто только-только засолили ее, груздочки и рыжики соленые, паренки, тертая морковь со сметаной, земляничное и малиновое варенье (ягодка к ягодке), пирожки с картошкой, шаньги, бублики. Все мягкое такое, аппетитное. Костя только диву давался, ведь сам он жил впроголодь. Ему все время хотелось есть…

— Свое у нас, — сказал Григорий, глядя на Костю. — Только мука купленная. Корову держим, овечек и куриц. Огородишко есть. И садик есть небольшой. За главного зоотехника, огородника и садовода у нас, конечно, Евдокия Андреевна. Это наша поилица и кормилица.

— Плети, плети, язык, он без костей, — опять весело махнула на него рукой старуха. И повернулась к Тане: — Я тебе тут кое-что подготовила. Вон… в мешке и корзине. Огородного. И мясца.

— Нет, нет, что вы!.. — засмущалась Таня.

— Сестренка!.. — фальшиво строго проговорил Григорий.

Что-то простое, доброе, милое было в этом семействе. Косте нравилось, что все они говорят ему «вы».

— У нас, слава богу, всего хватает, — уверенно проговорила старуха. — А то ить прямо скажу, голодуют люди. Так ведь? Хотя сколько уж вон… почти что два года прошло после войны-то.

— И опасные же у тебя разговорчики, Евдокия Андреевна, — сказал Григорий. — Ну, как там мама?.. — Это уже сестре вопрос.

— Да вот вчера упала. Шла по двору и поскользнулась.

— Ойя! — На лице Григория испуг.

— Да ничего. Только поцарапалась немножко. А как вы себя чувствуете, Евдокия Андреевна?

— Я-то? А чего я? Гляну в зеркало: господи, ну совсем старуха. Старая старуха. А в душе-то вроде б молоденька ишо. Самой смешно.

— И никогда ничем не болели? — спросил Костя.

— А зачем? — улыбается. — Моя бабка, Марья Степанна, та сто два года прожила. И хоть бы ойкнула когда. Уснула и не проснулась. Всю жись в деревне. Даже поезда никогда не видела. Братан мой, Митрей, он в сорок четвертом погиб, полковник… Так он скока раз звал ее в гости. Не!..

«Так уж и полковник, — не без иронии подумал Костя. — Ефрейтор какой-нибудь».

Таня принесла откуда-то фотокарточку, на которой был заснят плечистый мрачноватый мужчина с погонами полковника:

— Вот он, брат Евдокии Андреевны.

«Как она поняла, о чем я думал?»

— Километрах в сорока отсюда есть деревушка Комаровка, — снова заговорил Григорий. — В тайге, в самой такой. Я проезжал там летом и разговаривал с двумя девушками. Так они говорили, что ни разу не видели поезда. И никогда не бывали в городе. А Валюша, жена моя, — он повернулся к Косте, — до свадьбы тоже не ездила на поездах, хотя и бывала в городе. А знаете, как мы познакомились? Она на вокзал шла. Просто так… посмотреть. А я гриппом болел тогда. Шел к врачу. И чихать чего-то начал. Слезы текут и все такое… Ну… остановился, платком утираюсь. А Валя подходит и спрашивает: «Вам плохо?» С этого у нас и началось. Если б не чихнул тогда, так не было бы и жены у меня. Не было бы и тещи Евдокии Андреевны.

— А куда бы я подевалася?

— И я бы и сейчас еще парнем был.

— Да, да! — уже совсем весело усмехается старуха.

«А все же хорошо у них», — подумал Костя. Он представил себя на миг мужем Татьяны и от радости у него захватило дыхание.

— Как у тебя с работой, Гриша? — спросила Таня.

— Да ничего.

— У нашего Гриши все ничего, — опять усмехнулась старуха.

— Недавно вот сделали новый универсальный агрегат по выпуску шпал. Это штука очень сложная. Включает в себя ряд машин и устройств, соединенных воедино. Его мы запустили прямо на лесосеке. Агрегат этот спиливает сосны, очищает от сучьев, трелюет и тут же, на лесовозной дороге, режет на шпалы.

— Ты забыл сказать, Гришенька, что к шпалам тут же на лесосеке прикрепляются и рельсы, — добавляет Таня.

Григорий засмеялся, тихо, сдержанно, коротко.

«Точно так же смеется, как и сестра», — удивился Бородулин.

Костя незаметно вглядывается в Таню, она сидит напротив него. По-сибирски полнотела, с ярко-голубыми глазами, какие бывают только у северянок. Он втайне любил эту девушку. Впрочем, так ли уж втайне? Да, он никогда не говорил ей о своей любви, не лез, не пожирал глазами, наоборот, отводил глаза, будто был виноват в чем-то. Но Таня, конечно же, все понимала. Он чувствовал это. Дружок шофер, с которым Костя немножко пооткровенничал, сказал ему: «И что ты нашел в ней? Фигура как доска. Ни спереди, ни сзади. И в морде ничего такого…» Поначалу она и Косте не приглянулась. Но прошло какое-то время, и он начал понимать, что ошибся: у девушки есть и внешняя красота, робкая, мягкая, не видная сразу, и притягательная женственность, и доброта, и деликатность…

Один раз, насмелившись, он спросил у нее: «Вы любите кататься на лыжах? Не любите? Жаль. А я хотел пригласить вас покататься». Она как-то слишком быстро добавила: «Нет, нет, я не могу».

Сейчас он думал: «Какие у нее костистые пальцы. Ведь это, наверное, некрасиво. А мне нравятся». В голову совсем некстати лезли непонятные, нелепые на его взгляд пословицы: «Влюбился, как мышь в короб ввалился», «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте». Их он вычитал когда-то в старинной книге и запомнил потому только, что они непонятны.

Обратная дорога была тяжелее. Косил дождь, частый и по-весеннему теплый: все окрест побелело, сизо затушевалось и стало как в тумане. Дорога окончательно раскисла, и «газик» пьяно мотался в непролазной грязи, гудя, урча и завывая. Порой машину так кидало вправо, влево, что она становилась боком к дороге. Тане казалось, что они вот-вот ухнут куда-то в пучину. Двигались почти со скоростью пешехода. Костя свернул с тракта и поехал поблизости от него. Так лучше, хотя и тут машина без конца дергалась, шарахалась куда-то, то и дело застревая.

Возле мостика через речку дорога вдруг резко врезалась в землю, образовав берега, облепленные кустарником. Машина попятилась, бойко вильнула на тракт и завалилась задними колесами в яму, покрытую густой, как тесто, грязью. И затихла.

Костя плюнул с досады. Он понял: сели прочно, надолго.

С прежним усердием хлестал дождь. Лужи и грязь, грязь. Сыто булькала опухшая от половодья речушка.

— А мы в речку не сползем? — спросила Таня, зябко поеживаясь в своем модном, узком пальто: — Как же это так получилось?..