Старт
Шрифт:
В белой тиши скрывает лавина мою тайну.
В неловком молчании стихают аккорды. Снаружи гремит темнота. Озаренный огнем гитарист смущен ореолом Поэта — он стягивает юношу, словно кольцо Сатурна, словно петля.
— Мистика! — Суеверный сказал это скорее самому себе, пытаясь возразить собственному настроению.
— А я мистике предпочитаю мастику — мастиковую водку! — повторяет свой излюбленный каламбур Насмешник, но никто не смеется.
— Пессимизм! — негодует прямолинейный Никифор…
— Что
Философ, сторонний наблюдатель. С высоты его птичьего полета все выглядит детской игрой.
Поэту приходится улыбаться, но он чувствует себя как перед трибуналом инквизиции.
— А я ничего не понял! — гордо признается Димо, будто это заслуга.
— Непонимание меня поддерживает, оно заставляет меня думать, что я не повторяю чужих мыслей и слов. Потому и непонятно! — Поэт произносит это стыдливо — боится, что его сочтут самонадеянным.
— Это интеллектуальное стихотворение! — поясняет Насмешник своим карикатурным голосом, и мы давимся от смеха.
— Умозрительно, но не зрительно! — Горазд искренне желает помочь автору. — Нет четкого образа лавины, чтобы можно было ощутить ее в звукописи!
— Поэзия и простое описание — разные вещи! — пытается возражать автор.
— И откуда у тебя эта тоска, не понимаю! — снова вступает Никифор, будто он отвечает за оптимизм всего человечества.
— Необъяснимая тоска — именно эта разновидность настроения мне нравится больше всего! — открывается нам Поэт.
— Как это? Если ты собираешься вгонять людей в тоску, лучше совсем откажись от поэзии! — режет вожак. Наконец-то у него с Никифором, его противником, полное единомыслие.
— Знаете, я часто отказывался от стихов, как заядлый курильщик от никотина! — виновато улыбается Поэт.
Зорку охватывает внезапная жалость к истерзанному автору:
— А искусство и вправду требует жертв?
Поэт реагирует живо, словно он давно боролся с этой мыслью:
— Нет! Конечно, нет! Если тебе кажется, что ты идешь на жертвы, значит, ты преследуешь какую-то цель: стремишься к непременному успеху, к славе, к обогащению, к наградам и титулам. Искусство не требует от тебя никаких жертв. Оно просто требует всего тебя. А это не жертва, это призвание.
— Как у монахов безбрачие? — бросает Насмешник.
— И диета — как у монахов, — отвечает Поэт.
— Потому ты и в альпинисты пошел? — спрашивает Мерзляк.
— Может быть, ты музу надеешься встретить на скалах? — уточняет Насмешник.
— Последнее время все говорят о каком-то новаторстве. Поэты ищут! И что они ищут? — недоумевает Горазд.
— Значит, потеряли, если ищут! — решает Никифор.
— У наших поэтов «ищу!» как у Архимеда «эврика!» — замечает Асен.
— Поиск замещает нахождение! — пытается сделать вывод Насмешник.
— Вот ты, например, что ищешь? — Никифор снова обращается к Поэту.
Они сами словно обыскивают его душу. Но Поэт наивно поддается этому перекрестному допросу и отвечает:
— Я ищу неведомые до сих пор слова. Неведомые образы. Ищу пути к новому мышлению. Возможно, я никогда не найду. С меня довольно и того, что я в поиске…
Это звучит как непонятный язык. Наивный автор сконфуженно смолкает.
Асен формулирует неожиданно:— Такие личности, как ты, явное доказательство того, что мир построен не по математической модели!
— «Неведомые слова»! Легкомыслие какое-то! — произносит вожак.
— Чаще, перечитывай Смирненского и Вапцарова! — наставляет Никифор.
— Благодарю за науку! — Поэт ударяет по струнам.
— Спаси нас боже от учителей! Их у нас вдвое больше, чем творцов! — вмешивается молчавший до сих пор Скульптор.
После нашей дружеской критики Поэт, как после стиральной машины, весь выкручен и высушен. Едва ли ему скоро придут в голову новые интеллектуальные изыски.
— Сочини-ка нам стихотворение в рифму, чтобы петь было можно! Хватит с нас подтекста! — ободряет его Суеверный.
— Когда нет текста, есть подтекст! — вставляет Насмешник.
— Не всякий умеет в рифму! — присоединяется Бранко.
И, переломив себя, чтобы не терять контакта с группой, Поэт запевает куплеты, искренне радующие всех нас. Еще недавно он пел монотонным речитативом, а теперь ударяет по струнам в ритме тирольской песенки; он поет о том, что всюду нас поджидают лавины: и на работе, и в городе, и даже в любви. И мы хором подхватываем припев, в котором говорится о том, что не надо отчаиваться, надо идти вперед и вперед!
Настроение наше резко поднимается. Песня заглушила вой бури снаружи, словно сама стихия отступила перед нашим дружным хором. Вот какой поэт нам нужен. Мы хлопаем его по плечу.
— Браво!
— С такой песней — хоть на край света! — восклицает Горазд.
А Поэт принимает наши похвалы и улыбается грустно и стыдливо — он стыдится такого успеха.
В душе поэта обитает неведомый
Как бы то ни было, если ты настоящий поэт, ты переможешь непонимание и из грубой руды подобных разборов извлечешь некий живой атом, взорвешь его в себе и создашь новый мир.
А мы, самодовольно воображающие, что исполнили свой дружеский долг, растрясли тебя, мы приобщаемся незаметно к чему-то высокому. Возникает общее настроение задушевности, располагающее к исповедническим интонациям.
— Ну вот как ты пишешь? — вопрошает ненасытный Горазд.
Вечный вопрос любителей поэзии.
— Не знаю… Если бы знал, наверно, перестал бы писать…
— Но ты же пишешь! Как же ты можешь не знать! — Димо не терпит парадоксов.
— Это не я пишу, это другой, — серьезно произносит Поэт.
— Кто же? Может, тот, кто устроил бурю снаружи? — подмигивает нам Насмешник.
На миг мы смолкаем, вслушиваясь в свист ветра.
— Может, и он. Но, во всяком случае, не я! — стоит на своем Поэт.
— Вот тебе и раз!
— Как это?
Сборное существо МЫ органически отторгает любое чувство неопределенности, необъяснимости, смущающей таинственности. Для того мы и соединились в группу, чтобы противопоставить слепым неведомым силам коллективный разум.
Одиночка — игрушка случайных ветров. В его глазах мир непостижим и необъясним. Но если подобное чувство прокрадется в группу, оно подточит сами устои группового объединения. Поэтому мы инстинктивно противимся любым поползновениям такого рода.