Старые дороги

Так почему, спрашиваю следователя милиции, он пригласил сестру мальчика, когда пригласил? Он пригласил ее, оказывается, как раз в тот момент, когда мальчик заговорил о дяде Коле; именно тогда он спохватился, что допрашивает несовершеннолетнего, вышел в коридор, чтобы позвать кого-нибудь из родителей. Там сидела сестра. Войдя в кабинет, она сразу же напустилась на брага: «Какой еще дядя Коля? Дядя Коля, – забыл? – остался в Казахстане трактора сдавать…» И мальчик больше о дяде Коле ни словом не заикнулся.

И вот я снова принимаюсь за свой проклятый вопрос: был ли с ними в машине дядя Коля и кто он такой, но теперь делаю это уже не один, а вместе с Пильгуновым и Михаилом Павловичем. Как-то так вышло, что Пильгунов поначалу отнесся к этому вопросу без всякого интереса, я бы даже сказал, как вообще к некоей адвокатской блажи: ну, обмолвился ребенок, нечаянно назвал какого-то дядю Колю, так что из этого? В деле было много других неясных вопросов: был ли все-таки пьян водитель? Потерпевшие утверждали, что был (потерпевшая, молодая женщина, особенно яростно на этом настаивала), а справкой из больницы, куда после аварии попал и водитель, это не подтверждалось. Или вопрос о том, прошла ли машина техосмотр, в каком состоянии были тормоза, состояние дорожного покрытия – мало ли вообще возникает вопросов при рассмотрении такого рода дел? А адвокат дался ему этот дядя Коля! – прямо-таки в него зубами вцепился. Такое, во всяком случае, было выражение лица у Пильгунова, когда я начал всех поочередно терзать своим вопросом, а затем заявил ходатайство о том, чтобы суд вызвал и допросил следователя милиции. Теперь, однако, он и сам словно бы ухватился за тот же вопрос, поворачивая его и так и этак и обращая его снова то к молодой женщине, то к ее брату, то к отцу.

Недопрошенной в суде оставалась только старуха, мать мальчика… Пильгунов велел вызвать ее из коридора, а, когда она вошла, сказал:

– Расскажите о Николае, муже вашей Стефы, как, кстати, его настоящая фамилия?

– А кто ж его ведает? Когда пришел до нас, так ото говорил: Ергенов, это когда еще только он вышел из колонии, а когда уже со Стефкой расписался, так ото взял нашу фамилию…

Вот гак мы и узнали, что «дядя Коля» все-таки был. Не призрак, как это почти с неопровержимостью следовало из слов подсудимого, и не плод воображения мальчика, а уголовник-рецидивист – он бежал из колонии особого режима И в течении почти двух лет сожительница и ее родители помогали ему скрываться в Казахстане, на целине, а теперь вместе с ним ехали в Солегорск, на шахты. После того, как ему не удалось уговорить водителя машины везти их дальше, он.

тоже заподозрив неладное, перелез из кузова грузовика на раму – между кузовом и кабиной в машинах типа «ЗИЛ-585» довольно значительное свободное пространство, – стоя одной ногой на раме, а другую поставив на подножку, приоткрыл дверцу кабины, а дальше все произошло именно так, как рассказал водитель…

* * *

Определение суда, которым дело было возвращено на доследование, а подсудимый освобожден из под стражи (небывалый случай: об этом попросил сам прокурор!), мы слушали, когда на дворе была уже почти ночь.

Возвращались к себе в райцентр все какие-то немножко обалдевшие, молчали. Даже шофер Фима не стал ничего сообщать о судьбе поверженных родственников, не сообщала Зиночка окончание истории «той симпатичном» из кинофильма «Страдания над Гангом». Вдруг, обращаясь к Пильгунову, она сказала:

– Тихонович, а, Тихонович, а ведь ничего у нас новый адвокат, а?

И, не получив на это ответа, добавила:

– Теперь я ему во такую невесту найду!

Глава III. Немного о самогоноварении и борьбе с ним

Лесные тени.

Старые Дороги я увидел впервые в начале мая. Удивительно хороши здешние места в эту пору. Весенний лес строг. Это – довольно густой смешанный лес с высокими соснами и широколапыми елями с деревьями многочисленных лиственных пород, названий которых я так никогда и не узнал, и почти непроходимым колючим кустарником.

Он строг и скромен, этот лес, краски его неярки и скупы они, как правило, все в одной сиреневато-серой гамме, из которой вырывается лишь более интенсивная окраска молодой травы на лесных опушках, да совсем уже изумрудные вкрапления мха, особенно в тех местах, где на него падает отвесный солнечный луч.

В лесу сыровато и холодно. Пахнет прелью, пахнет, конечно, и смолой, но это уже начинаешь ощущать чуть позже.

И еще в этом лесу все как бы обнажено, какая-то почти детская пугающая незащищенность наблюдается здесь буквально повсюду. Она – в раздавленной шляпке гриба и в перебитом чьей-то ногой хрупком стебельке блеклого желтоватого цветка, в оголенности сосны – красноватые верхушки ее стволов вообще словно бы кем-то обглоданы и взывают к состраданию, – в худенькой и прозрачной, как послевоенное дитя, одинокой березке, сиротливо протягивающей вам навстречу две-три хилые сдои веточки…

По утрам в лесу хозяйничают дети. В ведра и лукошки, во все, что придется, они набирают ягоды черники и голубики, но и поедают эти ягоды тут же и притом в самых неимоверных количествах. Бегают лотом весь день с раздутыми животами, с перемазанными черничным соком темно-фиолетовыми, почти черными, ртами и оставляют в местах своего пребывания многочисленные и совсем уже угольные кучи.

Все утро слышны в лесу озабоченные голоса детей, да меканье случайно забредшей сюда козы, отстрадавшей прошедшую зиму вместе со своими хозяевами без достаточного пропитания и в одной с ними избе (коз здесь в дни сильных морозов, особенно в ночное время, берут иногда в дом – чтобы не замерзли) и тоже посему живо интересующейся дарами весеннего леса.

А еще в этом лесу ходит двое чуть смешных молодых людей. Он – юрист, только сегодня приехавший из большого южного города и, едва успев бросить свои вещи в гостинице, отправившийся в лес, где за всю жизнь ни разу не был; она – прибывший в командировку из Минска комсомольский работник. Вот здесь, в лесу, они случайно и встретились, и даже разговорились. Но комсомольский работник, к счастью не говорит о своих Комсомольских делах, юрист о делах уголовных и гражданских, которыми ему предстоит здесь заниматься: оба они настолько заворожены этим лесом, настолько им поглощены.

Они рассматривают раздавленный гриб и одинокую березку, расцарапывая себе лица и руки, продираются сквозь кустарник, чтобы ее лучше разглядеть, рассматривают и сосну с обглоданным боком, а заодно и сидящую на ней птицу, и,он решается предположить, что это – сорока, поскольку нечто похожее было когда-то изображено в его школьном учебнике для четвертого класса, она же и этого предположить не может… И оба они здесь уже несколько часов, но ни разу, кажется, даже не успели поцеловаться…

А время уже перевалило за вторую половину дня и близится к вечеру, в лесу почти сразу становится и холодно Й почти темно. И надо уходить.

Завтра утром комсомольский работник вернемся в свой Минск, свой областной аппарат, чтобы поднимать молодежь на борьбу за светлое будущее (одной отдельно взятой Минской области. Юрист останется здесь бороться за торжество справедливости в отдельно взятом Стародорожском районе. И никогда уже, наверное, больше не встретятся и не поцелуются никогда.

А жаль!…

* * *

Вот такой была эта моя первая встреча со стародорожским лесом. И до чего горько сознавать, что все самое невеселое, что мне довелось в те годы увидеть, было тоже связано с лесом, местом, словно бы созданным Богом для добра и радости.