Старый Арбат. Прогулки по центру Москвы

В «Праге» отмечали избрание Бунина в академики: «Бунин увенчан не впервые. Трижды он получал в России Пушкинскую премию. 1 ноября 1909 г. был избран академиком по разряду изящной словесности (в заседании Академии, посвященном Кольцову). Ясно помню тот день, вечер в московском ресторане „Прага“, где мы в малом кругу праздновали избрание Ивана Алексеевича академиком, „бессмертным“… Вряд ли и он забыл ноябрьскую Москву, Арбат. Могли ли мы думать тогда, что через четверть века будем на чужой земле справлять торжество беспредельно-большее – не гражданами великой России, а безродными изгнанниками?» – вспоминал Борис Зайцев в эмиграции в 1933 году, когда Бунина удостоили Нобелевской премии. В Париже у русских эмигрантов тоже была своя «Прага»: «Представь, такой здесь ресторанчик. Но до нашей далеко» (из письма Зайцева Бунину от 17 января 1940 года).

У Бунина «Прага» – место действия его рассказов. Это и «Чистый понедельник», куда герой возит чуть ли не каждый вечер обедать свою даму, и «Муза», и «Речной трактир»: «В „Праге“ сверкали люстры, играл среди обеденного шума и говора струнный португальский оркестр, не было ни одного свободного места. Я постоял, оглядываясь, и уже хотел уходить, как увидел знакомого военного доктора, который тотчас пригласил меня к своему столику возле окна, открытого на весеннюю теплую ночь, на гремящий трамваями Арбат. Пообедали вместе, порядочно выпив водки и кахетинского, разговаривая о недавно созванной Государственной думе, спросили кофе…» А в «Окаянных днях» читаем»: «Весна семнадцатого года. Ресторан „Прага“, музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри…»

Заходил в ресторан Иван Бунин неоднократно: «Завтрак с Ильей Толстым в „Праге"» (запись от 29 января 1915 года). Илья Толстой – сын автора «Анны Карениной». Часто пишут, что сам Лев Николаевич Толстой читал на публику в «Праге» роман «Воскресение», но я сему факту подтверждения не нашел. Роман был опубликован в 1899 году, однако в жизнеописании писателя за эти годы название ресторана не встречается. А супруга Толстого Софья Андреевна в «Праге» бывала: «Обедали мы в ресторане „Прага“, пришел к нам Илюша (сын. – А. В.) на короткое время…», – сообщала она мужу 9 января 1904 года.

А вот чье появление в «Праге» запомнилось очевидцам, так это Леонида Андреева. Борис Зайцев вспоминал: «Слава же его тут-то и развернулась. Художественный театр, альманахи „Шиповника“, лекции, диспуты. Поклонники, поклонницы. Раз входили мы с ним в ресторан „Прага“ – румынский оркестр в честь его заиграл вальс из „Жизни человека“. Вся зала поднялась, аплодируя. Как будто в те годы (1907–1910) затмил он даже бывшего своего покровителя и наставника Горького». Имеется в виду популярная пьеса Андреева «Жизнь человека» 1907 года. Триумф оказался коротким: как метко выразился Зайцев, вскоре слава от Леонида Андреева «спряталась», его перестали называть новым Достоевским и Шекспиром. И румынский оркестр уже не играл в «Праге» вальс при появлении писателя.

Встреча Нового года состоятельными москвичами также проходила в «Праге». Особенно ярко и пышно проходили эти праздники перед русско-японской войной. Николай Варенцов свидетельствует: «Встреча Нового, 1904 года была особенно весела. Кого бы я ни спросил из своих знакомых, как встречали Новый год, от всех получал ответ: „Весело!“ Многие устраивали у себя балы, костюмированные вечера, но большинство заранее записывались на столики в ресторанах, спеша занять в них лучшие места. Рестораны „Метрополь“, „Прага“, „Эрмитаж“, „Яр“, „Стрельна“ – все были переполнены публикой до отказа с 11 часов вечера разряженными дамами, усыпанными бриллиантами, мехами, цветами; мужчинами во фраках. В 12 часов вся публика, стоя, подняв бокалы с шампанским, чокалась, и кругом только было слышно: „С Новым годом, с новым счастьем!“ Шампанское лилось, с выпитием неисчислимого количества бутылок, на радость французским виноделам. Были все довольны встречей Нового года и проведенным временем. Вернувшись домой, ложась в кровать, думали: этот год, наверное, принесет нам более счастья. Но, как говорят, „человек предполагает, а Бог располагает“! Так и случилось в этом 1904 году: вместо еще большего счастия получилось большое неожиданное горе».

Так выглядела «Прага» на дореволюционной открытке

Доказательством высокого уровня ресторанной кухни было то, что блюда из «Праги» доставляли на дом под заказ на крупные семейные торжества, собиравшие уйму гостей. Это считалось большим шиком. «Незадолго до последней войны, – рассказывал купец Павел Афанасьевич Бурышкин, – в некоторых домах московских снобов, на больших приемах, когда ужин готовил… [ресторан] „Прага“, завели обычай давать карточку. Ужинавший мог заказать, что угодно. Старые любители покушать строго осуждали это нововведение. „Если ты меня зовешь и хочешь приветствовать, – говорили они, – то избавь меня от заботы думать, чего бы вкусного я бы съел. А в трактир я и сам могу пойти – денег хватит"». Бурышкин приводит этот эпизод, желая доказать, что «пресловутое, легендарное московское хлебосольство состояло не в роскоши застольной трапезы. Оно выражалось в умении хозяина составить программу обеда и в способности создать приятную для приглашенных обстановку». И в этом видится проявление глубокого уважения к гостям.

В 1917 году история дореволюционной «Праги» закончилась. И дело даже не в том, что в ресторане в октябрьские дни устроили склад боеприпасов. Адвокаты и офицеры уступили место рабочим и солдатам, столовавшимся здесь в голодные годы Гражданской войны. Впрочем, было бы странным, если бы «Прага» не помогла выжить и людям творческим, благодаря которым столики в ресторане никогда не пустовали. В бытовых записях Марины Цветаевой 1919–1920 годов находим: «В детский сад – Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову – не дают ли хлеб». Попробуй-ка ныне разбери, о чем пишет Марина Ивановна, но мы попытаемся. «Усиленный» – означает академический паек, который представителям московской творческой интеллигенции выдавали в ЦЕКУБУ – Центральной комиссии по улучшению быта ученых на Пречистенке («Здесь Цекубу, здесь леший бродит, русалка на пайке сидит» – стишок тех времен). «Пражская столовая» Моссельпрома и находилась в бывшем ресторане «Прага». Бывший гастроном Генералова, где давали хлеб по карточкам, находился в тоже бывшем доме страхового общества «Россия» на Лубянской площади.

Нас, конечно, заинтересовали сапожники. При чем здесь они? В то время «Прага» была уже национализирована и превращена в столовую, где по карточкам кормили победивший пролетариат, в частности, представителей профсоюза сапожников. Чудесным образом карточка досталась и Марине Цветаевой: «Живу с Алей и Ириной (Але 6 л<ет>, Ирине 2 г<ода> 7 м<есяцев>) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, „одолженного“ соседями – весь запас!.. Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранского – худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом – мать пятерых детей – недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из ее девочек уехала в колонию) и „пышечку“ для Али…» Вот вам и разгадка.

А жила Марина Ивановна очень тяжело и голодно – есть было нечего. Жуткое впечатление производил московский дом поэтессы в Борисоглебском переулке, куда писатель Борис Зайцев как-то привез на салазках дрова: «Квартира немалая, так расположена, что средняя комната, некогда столовая, освещается окном в потолке, боковых нет. Проходя по ледяным комнатам с намерзшим в углах снегом, стучу в знакомую дверь, грохаю на пол охапку дров – картина обычная: посредине стол, над ним даже днем зажжено электричество, за ним в шубке Марина со своими серыми, нервно-мигающими глазами: пишет. У стены, на постели, никогда не убираемой, под всякою теплой рванью Аля. Видна голова и огромные на ней глаза, серые, как у матери, но слегка выпуклые, точно не помещающиеся в орбитах. Лицо несколько опухшее: едят они изредка». Маленькая дочь поэтессы Аля очень боялась крыс, что залезали на ее кровать, – грызунам нулевая температура в доме была нипочем. Цветаева и в мирное-то время была безалаберна в быту (свойство многих творческих людей!), а тут разруха – хоть ложись да помирай. В самом деле, трудно представить ее, выходящей ночью воровать заборы, – этим занимались тогда многие москвичи, искавшие, чем бы еще растопить печку.

А карточки из «Пражской столовой» помогли Марине Ивановне и детям: «Оттуда – по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками – ни пальца свободного! и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! – по черной лестнице – домой. Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды – в одну кастрюльку: суп вроде каши… Кормлю и укладываю Ирину… Кипячу кофе. Пью. Курю… В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда – хлебом…» А мы не перестаем удивляться тому, как причудливо пересекаются в судьбе Цветаевой две Праги: бывший ресторан и чешская столица, с которой у поэтессы так много связано.

Сегодня на другой стороне Арбатской площади стоит знаменитый дом, раскрашенный, как и в те далекие времена, аршинными буквами, составляющими слово «Моссельпром». К рекламе этой советской организации имеют прямое отношение Владимир Маяковский и Александр Родченко, собственно, по этой причине оно нам сегодня и интересно. А расшифровывается Моссельпром довольно скучно – Московское губернское объединение предприятий по переработке продуктов сельскохозяйственной промышленности. Существовал Моссельпром в 1922–1937 годах, а в «Праге» была столовая для его сотрудников. Маяковский воспел столовую в стихах, где упомянуты многие его собратья по перу: