Старый полоз

Немного помолчал, глядя на Семена теми же широкими глазами, и добавил тише:

– Ты, небось, еще скажешь, что человека когда-сь убил... а, Семен?

– Поди, посчитай, сколько, - буркнул Семен.

Как раз в это время молодой чабан дружелюбно обратился к Петру, кивая на полоза:

– Знаешь, сколько ему год есть?.. Скажи!

– Почем же я знаю?
– отозвался Петр.

– О-о!.. О-о!..
– оживился и старый чабан.
– Ты скажи: пять год да есть, десять год да есть, а?

– Неуж десять лет ему быть может?
– удивился Петр.
– Десять лет лошадь уж зубы себе стирает.

– Сто лет есть!
– сверкнул и засиял молодой.

Но старому это показалось мало.

– Сто-о?!
– И поглядел он на молодого негодующе.
– Мой де-да называется - его знал... Мой деда-деда его знал!.. Сколько год остался, а? Скажи!..

– Змею, ему, конечно, износу нет, - процедил Семен сквозь зубы. Сказано - гад, и кровь имеет холодную... Вот он сожрал шпака, и никакой ему заботы, - теперь спи себе знай... А человеку обо всем беспокойство, значит, до гадовых лет ему не дожить...

– Мой де-да называется, - чо-обан был!
– очень высоко поднял голос старик.
– Деда-деда - тоже одно - чо-обан был!.. Я - чобан!.. Все тут... он-о-о... барашка пас... Он тоже... Со-обак наш!

И сдвинул со лба на затылок шапку в знак древности, должно быть, неизменности, стойкости, прижитости к этому именно куску земли всего его рода.

– Вы-то пасли, а он-то лежал себе полеживал, зато и называется гад! почему-то с явной злостью отозвался на это Семен и харкнул вдруг на голову полоза.

– Се-мен!
– заметив это, сказал Петр, как будто встревоженно.
– Что же ты мне не обсказал, убил ты на своем веку кого-сь или нет?

– А я тебе говорю: поди, посчитай!
– повернулся к нему резко Семен. Да уж командиру полка свово, полковнику Иванову, дал крест в семнадцатом, будь спокоен!.. Он говорит нам, как мы его вели расстреливать: "За что же, товарищи-гусары, мной недовольны? Я вам столько крестов дал!.." А я ему: "Хоть ты нам сто крестов дал, а мне целых три, ну, а мы тебе только один дадим!.." - И дал!.. Я три года на германском фронте провел, да четыре в Красной Армии, еще и в прочей работе был, а ты меня спрашиваешь!.. Поди, посчитай, сколько я их!.. Ты вот мужик... Хоть ты и бетонщик называешься, а, небось, ни одной копейки зря не проводишь, я вижу, - все в свою норю отправляешь, курским своим обротникам, а я на деревню с пятнадцати лет наплевал... вот!.. Что глазами на меня прицелился?.. У вас там, в Белгороде, чьи мощи-то выкинули? Есофата какого-то?.. В другом конце я в то время был, - жаль, до него не добрался, - ну, а других каких многих, - это уж я выкидывал!.. Ага!.. A ты и не знал!.. Ишь, об змее-горыниче каком-то сибирском сказки вздумал рассказывать, а я слушал - сидел и виду не подавал!.. Да я эту самую Сибирь со своим эскадроном, каким командовал, в конец прошел, когда мы Колчака гнали! А ты мне об каких-то чудовищах дурацких!..

– Поэтому вы, Семен Иваныч, личность из первых!
– и робко поднял одну ногу, как бы встать собираясь, Петр.
– А я, конечно, почем же мог знать?.. Гляжу, зовете меня вместе по бетону работать, а сами, конечно, к этому делу сноровки не имеете...

– Ишь - сно-ров-ки!.. А того не скажет, что я ему работу нашел, а то бы без работы ходил!..

– За это-то хоть спасибо вам, конечно... Без вас бы, конечно, походил с приезду... Мы - безлошадные... Нам от земли одной кормиться не приходится... Поневоле едешь... А где она работа есть, и сам не знаешь... Едешь в белый свет, как рыба плывет, да на старые места норовишь, где прежде работал... Ан старые места теперь уж новые... не приткнешься... И цемент, конечно, дорогой без числа, всякий от него норовит отбрыкаться... Эх, в Австрии, его, цементу этого!.. Чуть что не едят, до того везде!.. На что босняки, например, не шибко богато живут, а и то при каждой хате яма цементная для навозу, для жижицы самой... Малая капелюшка не пропадет, - все в дело идет... Ничего, народ хороший, - босняки... И понимать их легко было... Скажет: "Два кувурма вода принеси!.." Значит, два ведерка... Возьмешь да принесешь... Все понять у них можно было... Очень был народ хороший...

Орлоглавый, - такой, как воины-гении на стенах ископаемых ассирийских дворцов в Ниневии, - Семен смотрел на него тяжело и сопел носом, острым и твердым, как клюв. Очень быстро жевали жвачку козы: выгнут головы, по-змеиному припав к земле, отрыгнут - и потом живо-живо-живо перетирают и смотрят сторожко по сторонам. Овцы прятали головы от полуденной жары одна под другую и все толкались на месте и подрагивали курдюками. Важные козлы иногда жестко звякали железными колокольцами очень древней работы, когда ожесточенно чесали себе косматые спины загнутыми рогами. Собаки только делали вид, что спали вполглаза... Но полоз спал.

В то время как все кругом изнывало от зноя, он один только чуть разогревался, грелся, входил в тепло. Зернистые чешуи его поблескивали то тускло, то жирно, и в кольцах не видно уж было той упругости, как недавно, когда он догонял скворца. Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом месте много тысяч раз за его долгий век, - он погруженно спал.

Видел ли он сны? Едва ли... Слишком плоска и мала была его голова для снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.

Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.

– Кулаки деревенские тоже... восстания подымали!
– заговорил он срыву.
– Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось, сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, Армия Красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, - век ее не забуду!
– шерсть мы тогда собирали... Вхожу... Одна она в хате... Сидит ступой... "С тебя, тетка, - говорю, - шерсти полагается три фунта... давай!" - "Три?" - говорит.
– "Три фунта". Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: "На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта шерсти, - твоя будет!.." А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, - тоже восстание сочинил один - это в Балашовском уезде - и как же он назывался, предводитель этот?
– Назывался он - "Народный сын - летучий змей"!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими "змеями летучими"?.. А?.. Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся да на нас... Их пускать нельзя было, - не то время!.. Их надо было всех, дочиста, - понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как все равно баба или следователь какой!..

Старый чабан надвинул на глаза шапку и смотрел на Семена из-под черной бараньей шерсти, вобравши шею, молодой зачем-то занялся сухой былинкой цикория, силясь вытащить ее с корнем из утоптанной земли, а Петр все сосал свою крученку, уже потухшую, и глядел прямо перед собою в степь.

– Ну, пойдем в город, - будет, отдохнули!
– вдруг оборвал себя Семен, и Петр вскочил легко и принялся отряхивать колени. Старое тело его с поднятыми плечами, провалившимися у ключиц, вообще было легкое, поджарое, способное быстро менять положения.

Он выправил картуз, чтобы стоял твердо и на правый бок, по-солдатски, провел по рыжим усам костяшками пальцев и уже готов был попрощаться за руку с чабанами, пожелать им, - хорошим людям, - чего-нибудь подходящего, но Семен опять сдернул двустволку.

– Отсунься! Ты-ы!
– приказал он старому чабану густо и брезгливо.

Чабан не понял. Чабан увидел только два черных дула против своих глаз и, перевернувшись широкомотневым задом, упираясь в землю руками, метнулся в сторону, а Семен прицелился в плоскую голову полоза.

– Эй!.. За-чем?..
– испугался молодой чабан.

– Чево ты? Чево?.. Нельзя!
– замахал руками старый, но выстрел, очень оглушивший, все-таки грянул.

Расстояние между Семеном и полозом было ничтожное, - три-четыре шага... Заряд бекасинника разорвал длинное тело спавшего полоза в нескольких местах, и тело это ошеломленно, судорожно заметалось, собирая кольцо к кольцу. Но голова была почти оторвана, и кольца доживали по-своему, как умели, без ее приказа: то вздымались дугою, то вывертывали слюдяно-желтое брюхо... Только хвост сокращался безостановочно, все пытаясь подбросить все тело кверху.