Стасик

Неожиданно камыш поредел и сквозь него проглянула водная гладь. С трудом преодолев ещё с десяток кочек, Стас понял, что впереди озеро. Над головой свистели стаи уток, потянувшихся на вечернюю кормёжку.

Когда Стасик выбрался обратно из камышей, на небе уже висела ранняя вечерняя луна, вполне бледная на фоне последних лучей закатного солнца. Стало окончательно ясно, что шарф спасти сегодня уже точно не удастся и нужно постараться вернуться под справедливый удар родительского гнева до наступления финальной темноты стремительно гаснущего дня. Вода под ногами продолжала предательски хлюпать, когда вместо знакомого березняка впереди возникла стена темнохвойного леса. Стасик ещё надеялся, что где-то там в глубине он найдёт тот самый ручей, который вернёт его обратно к реке, но надежда таяла со скоростью появления между верхушек елей и лиственниц ночных звёзд.

Наконец некогда отважный капитан позволил себе признаться, что самостоятельная ночёвка в лесу неизбежна. Сразу нахлынула подспудно отгоняемая всю дорогу паника, включавшая в себя страх родительского гнева, непременных окрестных волков и ещё каких-нибудь инопланетян, которым где ещё и быть-то, если не в дремучих лесах местного значения. Прошла она лишь тогда, когда у комля вывороченного дерева запылал костёр, разожжённый Стасиком с третьей спички из коробка, вынутого из завязанного спущенного воздушного шарика, вручённого перед походом в качестве крайнего спасательного средства каждому члену группы лично руководителем похода. Шарик с неприкосновенным запасом спичек всегда должен был висеть на шнурке и, соответственно, на шее любого туриста – так настоятельно обязывал всех папа. Вот, пригодился, – Адмирал мог бы быть доволен при каких-нибудь других, не столь печальных обстоятельствах.

Стасик натаскал в свете костра несколько охапок травы для обустройства лежанки, вытянул вдоль горящих дров гудящие от усталости ноги, чуть поплакал от обиды и голода и неожиданно быстро и крепко уснул.

* * *

Поздним вечером четвёртого дня одиночного блуждания по лесу Стасик случайным чудом вышел на давно потерянную реку. Понять, в какой стороне должен быть покинутый им когда-то очень давно лагерь, было решительно невозможно. Желудок настойчиво требовал хоть какого-нибудь полезного наполнения, вниз по течению виднелись заросли красной смородины, и ноги сами понесли Стасика туда. Ну как понесли – медленно побрели, если точнее.

Пока Стас собирал пригоршнями ягоды и отправлял их в организм, в стороне низко пролетел вертолёт. Организм проводил его равнодушным взглядом: за последнюю пару дней вертолёты пролетали над лесом несколько раз – ни одна попытка привлечь их внимание дикими криками, прыжками и размахиванием снятым свитером успеха не имела. Заросли смородины закончились песчаным берегом, где за поворотом открылось ровно то потерянное место очень давнего обеда – с сардинами и пряниками. Вот и кострище, и обеденное бревно, а за ним и тот самый мохеровый шарф невнятной расцветки, из-за которого всё и случилось. Стасик подобрал шарф, поднялся вверх по берегу от холодного по ночам песка к речной террасе под ивами, разжёг яркий костёр из топляка, который – он уже знал – быстро прогорит, лёг спиной к огню, положил под голову тёплый шарф и провалился в сон, которым нужно успеть воспользоваться, пока ночная промозглая прохлада не вынудит встать в поисках новых дров.

* * *

– Ты живой ли, слышь? – Стасика тормошила за плечо жёсткая ладонь. – Эй, парень!

– Живой, – ответил Стасик, не открывая глаз, и повернулся на другой бок.

– Нашёлся, потеряшка, – хохотнул хриплый голос. – Ну всё, вставай, поехали.

Напротив Стасика сидел на корточках мужчина с папиросой в углу рта и в телогрейке. От прогоревшего костерка поднимался белый дымок.

– Мне к маме с папой нужно, дядя, – сказал Стасик и заплакал, второй раз за дни потерянного одиночества.

– Будет тебе папа, будет тебе мама, будет тебе и по жопе на орехи, – туманно успокоил дяденька, снял с себя телогрейку, надел её на мальчика. Потом залез в карман, достал оттуда завёрнутый в тряпичный лоскут бутерброд с ливерной колбасой, протянул Стасику. – На, ешь. И пошли.

Он подвёл городского найдёныша к стоящей рядом лошади, взял под мышки и с размаху усадил Стасика к ней на спину, сказал: «Держись, не сверзись». Сам поднялся в седло, прижал спину мальчика к себе, обняв его левой рукой.

Правой тронул поводья и распорядился: «Пошла, шалава! Но!» И лошадь повезла седоков прочь от последнего Стасикова лесного приюта, где у костра остался лежать вновь забытый мохеровый шарф.

Потом всё немножко перепуталось: большой тёплый дом с полированными столами и выцветшими вымпелами «За победу в социалистическом соревновании» на стенах, весёлые люди в ярких комбинезонах и с большими фонариками, рассказывающий им историю счастливого нахождения дядя Паша в телогрейке, горячий сладкий чай, откуда-то прибежавшая плачущая мама, стиснувшая Стасика так, что рёбра захрустели, отодвинувшая её тётя с прозрачным пакетом в руках, сказавшая: «А вот сейчас мы ему глюкозу поставим, и будет как новенький», поездка в санитарной машине через всю деревню. И только уже лёжа укутанный в два одеяла в салоне летящего вертолёта, герой-одиночка спросил у держащей его за руку мамы:

– А где папа?

– В городе, по делу, – невесело ответила мама и снова заплакала.

* * *

Скукотень второго больничного дня развеял заглянувший после обеда Игорёк. Сунул в руки Стасику пакет с мандаринами, сказал:

– Вот, мама тебе передала.

Оглядел пустые койки, спросил:

– А где все?

– Внизу: время посещений, с роднёй общаются, передачи принимают. А мне сказали, что нельзя, постельный режим.

– Витёк вчера заходил, привет тебе передавал. Он бы и сам со мной пришёл, но они сегодня на море уехали, в Крым.

– Ладно. Давай по мандаринке?

– Давай.

Стасик первый раз попал в больницу и не очень себе представлял, как здесь положено вести себя с посетителями. Нужно ли показывать им, как тебе тяжело болеется, или же, наоборот, всячески бодриться и рассказывать, что всё у тебя хорошо. Так и не придумал, потому спросил нейтральное:

– Сильно вы там психовали? Ну, в первый день?

– В ночь. А сам-то ты как думаешь? Ну и вот. Следы твои изучали на песке, пока светло было, – поняли, что не утонул, а пошёл куда-то. Орали всю ночь, тебя звали. Утром дядя Саша карту поизучал, отправил нас с тётей Леной на байдарке за помощью. Там деревня Лиховка вниз по течению километрах в десяти была. Или село, большая. Там твоя мама сразу в сельсовет пошла, позвонила в город спасателям. Ну и местные засобирались на поиски, когда я с берега уже поднялся с лодкой. В три ходки вещи таскал. Вечером за мной папа приехал, да и твой к тому времени с деревенскими из леса вернулся. Три спасательных «уазика» встретились на дороге, когда мы в город уже отправились. А дальше я не знаю. Но ты козёл, конечно.

Стасик вздохнул: «козёл» – это справедливо, ласково даже, можно сказать. Не поспоришь. Вспомнил:

– Тётя Варя сильно за шарф ругала?

– Вообще не ругала. «Да провались он, этот шарф, – сказала. – Хорошо, что так всё закончилось». Больше себя ругала, что мне его навязала в поход. Так что всё нормально. Зря ты это там затеял.

– Сам понимаю, что зря. Кто ж знал.

Тут в палату буквально влетела мама Стасика в накинутом на плечи белом халате:

– Здравствуй, Игорь. Ты извини, мы сейчас к папе пойдём. Вставай, Стасик, одевайся быстренько. Нам на полчаса разрешили. А ты домой, марш-марш.

– Здравствуйте, тётя Лена, – вежливо встал Игорёк. – Я и так уже собирался. Привет дяде Саше и выздоровления быстрого.

Ободряюще махнул другу рукой и скрылся за дверями больничной палаты.

Стасик натягивал штаны, не очень понимая, куда они сейчас, почему быстро и как это возможно, если у него постельный режим.

– Я договорилась, – успокоила мама. – Готов? Всё, пошли. Нам в другой корпус.

Они спустились по лестнице на первый этаж, потом по ещё одной прошли в подвальный коридор, вдоль стен которого стояли ряды больничных каталок, вышли к лифту с широкими металлическими дверями. Через какое-то время двери открылись, большая круглая бабушка задвинула за ними железную решётку, спросила: «Куда?» Мама ответила: «В кардиологию». Лифтёрша ткнула в кнопку с цифрой «6», и вскоре они вышли в широкий вестибюль, свернули в коридор, над которым горела надпись «Кардиологическое отделение». «Мы в двенадцатую палату, Валентин Степанович разрешил», – торопливо сообщила мама сидящей на посту медсестре, и они прошли к двери с табличкой «Палата интенсивной терапии». За дверью оказалась светлая комната с двумя высокими кроватями с рычажками и кнопками. Одна была аккуратно заправлена, а на другой полулежал-полусидел папа в прозрачной пластиковой маске, закрывающей рот и нос. Увидел их, обрадовался, снял маску: